Скитания

Во многом помогал Джим Макферсон — почти ежемесячные поездки к нему на вечера, обеды утепляли жизнь, да и делом он участвовал: писал рекомендации, звонил… Другим союзником и другом стал Уильям Мур — тот самый широкоплечий историк, специалист по древним цивилизациям. Он не знал слова «нет», писал письма, рекомендации, всё что угодно. Андрея он считал интересным писателем — по публикациям в американских журналах. Шли, но очень медленно, словно во всём нужно было преодолевать какое-то упорное сопротивление, и публикации на русском языке.

Наконец, примерно через полгода — удача, солнце, перемена судьбы. Довольно крупное нью-йоркское издательство берёт книгу — сборник легенд, мифологическая проза. Это было единственное издательство, которое пыталось довольно часто публиковать что-то высшего качества и довольно некоммерческое. В их списке были латиноамериканские и европейские писатели, проза которых слишком сложна для рынка. Успех был тем более неожиданным (хотя Андрей был уверен: что-то должно случиться), что обошлось без всяких протекций и без всякой политики — это издательство было чем-то вроде «белой вороны».

К тому же попасть в так называемую «большую прессу» малоизвестному писателю было почти невозможно, причём даже для американцев. Молодые американские писатели — по той или иной причине малоизвестные, независимо от их таланта, — отсекались «большой прессой». Причины были как коммерческие, так и политические. Можно было, правда, надеяться на публикации в «малой прессе». Если была удача, то это означало печатные тиражи двести-триста экземпляров, порой чуть больше, отсутствие рецензий и вообще всякого внимания; с социальной точки зрения это было ниже любого самиздата в Москве.

Соотечественники из Нью-Йорка на сей раз не рвали на себе волосы: факт заключения договора Круговы заботливо скрыли от всех посторонних. Сам их американский друг Уильям Мур ласково предупреждал, что лучше «не разглашать», да они и сами понимали: одни доносы свели бы издателей в сумасшедший дом.

Победа есть победа — оставалось ждать, когда будет закончен перевод и книга явится в свет. Майкл, Джим и Мур обещали писать статьи, брать интервью. Более частыми стали поездки в Нью-Йорк: всё-таки там друзья, те, с кем делилась жизнь ещё в Москве.

Теперь грандиозный вид нью-йоркских небоскрёбов почему-то не производил на Андрея впечатления прежнего величия. В самом же городе — в жизни их друзей за эти два с половиной года — тоже не всё стояло на месте. Слава богу, у Кегеянов всё шло благополучно. Любочка, весёлая, такая русская, энергичная и в то же время наивно-доверчивая, тянула на себе всё. Продвигалась на работе: рекламировала в основном штаны. Генрих сосредоточился на живописи — казалось бы, интернациональный язык, но, кроме него, десятки тысяч американских художников, причём не без таланта, отнюдь не могли ничего продать.

Хуже всего, пожалуй, из друзей дела шли у Игоря. Он просто остался в том положении, в каком был два с половиной года назад: в маленькой пятиметровой комнатушке со своими извечными ценителями поэзии — тараканами — и с соседкой-проституткой, сошедшей с ума на внесексуальной почве. Но он почти перестал общаться со своими друзьями, и, что с ним происходило, было непонятно — то ли он ушёл в окончательную тьму, то ли наоборот. Может быть, он писал какие-то невиданные стихи. Только кто были слушатели?

Как молния среди ночного мрака, пронеслись эти два с половиной года в жизни Миши Замарина. Почти никто не знал его тайную жизнь, кроме, конечно, высших сил, и потому о нём трудно что-то сказать. Генриху он внушал абсолютный ужас. Но на внешнем плане его картины вдруг пошли. Умеренно, но жить было можно; они шли — при полном безразличии к этому Миши Замарина.

Зато на нью-йоркском небосводе появилась новая художественная русская звезда — Леонид Коротов — богема Новосибирска и Ленинграда, сюрреалист. Он был здесь, в Нью-Йорке, с женой и двумя детьми. Этот был вне всякого безразличия. Талант свой продавал, как только мог. Кутежи его гремели на весь Нью-Йорк. Дебошир, но в душе он был ребёнок. И хулиганил от внутренней беззащитности. Но по целому ряду серьёзных обстоятельств картины его были на хорошем счету. Андрей любил его, и Леонид отвечал тем же. Пресса в сфере искусства захлёбывалась в нём.