Скитания

— С работой неважно. Я ведь ночной сторож. Боюсь, уволят.

— Социальное страхование есть?

— Да какое там. Просто так работаю.

— Сходим. Идём туда.

— Игорь, ты читал «Махабхарату»?

— Ты живёшь там же?

— Боюсь, выселят, если работу потеряю. Ладно, обойдусь. Я начал читать «Махабхарату», «Бхагават-гиту». Но не понял… Многие, говорят, не понимают…

То их освещали огни, падающие неизвестно откуда, то опять покрывал мрак. Пешком пришлось идти долго — под тяжёлым взглядом стоявших по стенам.

— Ты не боишься ходить поздно вечером?

— Игорь, я ничего не боюсь. Я что-то перестал бояться. Ночами не спится, и я хожу по городу один. Как по кладбищу.

Генрих ворчливо открыл им дверь. И началось! Крики, вопли — вся квартира была заполнена эмигрантами. Не кричал, может быть, только Замарин и толстый американский журналист с нахально-бессмысленными глазами. Замарин привёл Клэр — свою старую американскую приятельницу, которая интересовалась всем русским. За эти годы она перепробовала многое: занималась переводами художественной литературы, рисовала… Но успех упрямо не шёл к ней. Ей приходилось довольствоваться скромной должностью в библиотеке. Грустная, нервная, она сидела между Генрихом и своим бойфрендом.

Где-то в стороне витийствовал ставший худым, как змея, Павел, подстриженный под заправского панка. До этого его еле оторвали от толстого американского журналиста, в которого Павел прямо-таки вцепился, точно обладал им навеки. Он и сейчас то и дело поглядывал на него. Журналист похотливо и безразлично кивал головой. Но особенную активность проявлял пухленький молодой человек (его звали Пастор Боря) — он не просто орал, но захлёбывался.

Эмигрант этот жил в Америке уже много лет и успел стать знаменитым, по крайней мере на сегодняшний день. Карьеру он сделал главным образом на проповеди «религии любви» и в основном где-то в Канаде: читал лекции там, публиковал книжки о Боге-Творце, и всё в крайне слезливых тонах.

Книжки неожиданно пошли, имели сбыт. Ещё Пастора Борю называли «наш Билли Грэхэм». До успеха он был худенький, тихий, скромный и, всё время надувая губки, говорил, что думает только «о неземном» (и этим-де объясняется его благородная нищета в этой жизни). Иногда умненько высказывался.

Но после успеха вдруг сразу поглупел, ещё более внезапно ожирел и стал так орать о своей значительности, что до смерти напугал этим свою жену, которая стала ему после этого окончательно покорна… Сравнивал себя с Билли Грэхэмом, с Мейстером Экхартом. Деньги текли рекой — от простодушных канадцев. Особенно он почему-то пользовался успехом у рабочих.

Когда Игорь и несчастный Яков Герш вошли, он верещал главным образом о бессмертии души и о том, что это бессмертие ему-де гарантировано. И по крику его получалось даже так, что именно он открыл человечеству, что душа — бессмертна. Бога-Отца он почему-то называл своим братом…

Звон бокалов, хохот, словно из-под стола, — и вот уже Игорь сидит рядом с Любочкой, которая как-то по-уютному смеётся и просит его почитать свои «безумные стихи».

— Если ты уж читаешь даже тараканам, — просит она. — Я всё-таки не сравню себя с ними.

Игорь немедленно читает, она плачет и, улыбаясь, поправляя Игорю потрёпанный пиджак, говорит ему, что он единственный, кто сохранил гордость во время краха.

— Тебя ничего не берёт — ни твоя каморка, ни небоскрёбы, ни тараканы… — бормочет она.

— Да ты бы, старик, нашёл работу, — рявкнул откуда-то всё слышавший эмигрант. — Вэлфер скоро сократят до минимума — что будешь делать? Попроси через эмигрантов, ведь есть влиятельные люди, чтоб пристроили тебя в контору какую-нибудь. Некоторым это ничего не стоит. Тебя же знают чуть-чуть, слышали…

Несколько стихов Игоря действительно были опубликованы в журналах — хотя сами редакторы отказывались в них что-либо понять. Но напечатали — кто из милости, кто на всякий случай.

— Вот закроют вэлфер, тогда и поглядим, — парировал Игорь. — Плевал я на них. Не за этим приехал.

— Отстань от него, — вмешалась Люба, повернув лицо ко всё слышавшему эмигранту. — Что ты его трансформируешь… Он прекрасен как он есть.

Эмигрант отполз. А Любочка шепнула Игорю на ухо:

— Говорят, он стукач. На ФБР работает. Но сейчас в нём совесть заговорила.

— Кто на кого стукач? — вмешался явившийся со стороны дивана Яков Герш.

— На ФБР, — шепнула Люба. — И не ори, тише.

Но Яков и так говорил тихо.

— Несчастный, значит, — ответил он. — Сколько их, таких несчастных! Я всех жалею!

— Ишь, христианин нашёлся… Чего их жалеть? Просто работа такая, — вставил Игорь. — Мне рассказывали американцы, что в пятидесятых, во времена Маккарти, за каждый донос платили наличными или чеком. Но всё равно определённую сумму. Так потом забастовки среди стукачей стали происходить. Требовали повышения ставки, отказывались писать доносы. Шумели. И добились своего…

— Игорь, — подошёл вдруг Замарин, — от Андрея ничего не слышно?

— Не слышал давно. С того времени, как пили в баре с Клэр твоей и с ним.

И вдруг запелась песня. Это Генрих взял гитару. Стихи были старые, московские, какого-то бредового поэта.