Скитания

— Привязался со своим Мишей. Его даже ищет полиция. Ибо считают, что он именно исчез. И старики его ищут. В некоторых газетах какие-то фантастические статьи появились. О баснословных деньгах, о сеансах гипноза… А если ты, Андрей, его друг, я тебе скажу то, чего никто не знает, а вот мне пришлось узнать — и через женщину, как всегда, — и Павел улыбнулся. — Есть в Нью-Йорке человек, близкий к нему. Я как-то спал с его женой. И знаю — Миша сейчас в Индии, но где точно, даже друг этот не знает. И никакая полиция его уже не найдёт.

— А как же его болезнь? Говорили, что он опасно болен…

— Да кто его разберёт! Я думаю, тут какая-то мистификация. Мне, старик, всё это не нравится. Я человек попроще… Но шум он произвёл совершенно какой-то внезапный и сумасшедший, — Павел ухмыльнулся. — Старики трясутся, что без него бизнес рухнет, ФБР его в чём-то подозревает, газеты некоторые визжат уже про что-то совсем немыслимое. В общем, оставил он после себя какой-то парапсихологический фейерверк, а сам скрылся, точно насмехаясь… Всегда был мистиком — таким и ушёл куда-то…

Андрей почувствовал какую-то правду во всём этом. И вдруг, в каком-то внезапном озарении — внутри себя, — ощутил, что он ещё увидит Замарина. И что-то необычное, судьбоносное разрешится этой встречей. И что Замарин — не только в Индии, но и ближе к России, на одном с ней материке, ближе к Её Сердцу… И вдруг стали понятны — в этом озарении — и некоторые намёки, которые давал ему Миша и которых он тогда не понимал. А теперь вдруг всё встало на свои места. Боже мой, ведь Миша даже говорил ему — в подтексте, — что произойдёт: вся эта история с «парапсихологическим фейерверком»…

Поздней, непроницаемой для света нью-йоркской ночью Андрей и Лена, с чемоданами, на такси, приближались к нью-йоркскому аэропорту. Лил дождь, выл ветер, и шофёр говорил, конечно, о деньгах. Он был весёлый парень, и пуленепробиваемой перегородки между ним и пассажирами не было.

— Господи, неужели мы отсюда уедем? — шептала Лена.

Ещё один круг бытия — и они в самолёте. Лена прижалась к Андрею: «Хоть бы не было крушения, хоть бы нам не погибнуть, а вырваться отсюда…»

Дико выли моторы стального чудовища, и через несколько минут Андрей увидел внизу Нью-Йорк: огненное, как золото, море огней и чёрные призраки небоскрёбов в пламени горящих точек, как столбы доисторических существ. Потом всё исчезло. Внизу — только облака, вокруг — почти безвоздушное пространство. И затем Андрей увидел в окне звезду — далёкую и спокойную, такую спокойную, как будто никакой человеческой жизни вообще не существовало. «Только жизни богов может завидовать человек», — говорили в далёкие времена.

А почти в то же время в Нью-Йорке заканчивалась ещё одна история. Таня Макарова прощалась с Игорем. Она улетала к себе на родину, в Россию, в Советский Союз. Они встретились в вечернем кафе, залитом светом.

Игорь теперь хорошо знал, что она для него значит. И знал, что если бы не было её — и вместе с ней всей России, — то и его бы не было. Одна только мысль противоречила в нём этому — мысль, услышанная случайно от Замарина, что Россия — не только здесь, на этой планете, что она — вне пространства и времени… Это жгло и волновало, но было непонятно, что тот имел в виду — духовные миры, вечную Россию или, может быть, космическую Россию, которая была проекцией вечной, но существовала в разных ипостасях по бесконечному пространству миров… Таня — в каком-то углу, за двухместным столиком, за кофе — застенчиво и решительно говорила ему:

— Игорь, будь мужествен. И готовься к возвращению. Я здесь тоже многое поняла. Наступит момент, когда Союз будет готов вас принять, тех из вас, кто любит Россию. Готовься, а если совсем не можешь — возвращайся сейчас… Но будь мужествен. Не уходи в забвение. Сделай что-то для себя — и для России.

Андрей и Лена уже были в Париже. Андрей даже получил весточку от Замарина: жив, здоров, об остальном — впоследствии. А в это время случилось непоправимое. Удар, который механически, по привычке, нанёс американский хирург Любе, сказался на ней роковым образом. Может быть, что-то надломилось в её сознании — скорее всего, сказались последствия нервного потрясения после того, как она узнала правду. Во всяком случае, причины вряд ли были прямые, как просто следствие «операции». К тому же она думала, что оправится, и не искала помощи ни у кого, кроме Генриха и того старого русского доктора. Но внезапно разразилась катастрофа: беспощадная, молниеносная, как гибель от пули, смертельная болезнь. Видимо, это было следствием нервного потрясения. Всё произошло в чудовищно быстрый срок — за один месяц её жизнь была сломлена.

Широкий, бездонно-огромный нью-йоркский небоскрёб. На двадцать первом этаже — больница. Маленькое окно, глядящее в узкую, как змея, каменную улицу. У окна лежит Люба. В четырёхместной палате, где никто не говорит на её родном языке.

Около неё стоят врач и медсестра — с приборами. Они следят за показателями.

— Умирает, — сказала медсестра.