Скитники

Передней подводой правил здоровущий бородач – Иван Дубов. На нем шинель Забайкальского казачьего войска с желтыми погонами, туго перетянутая ремнями, на боку шашка, на лобастой голове – темно-зеленая фуражка с желтым околышком. Черная борода такая пышная и дремучая, что в ней, на зависть даже зрелым мужикам, тонули не только губы, но и глаза. Этот двадцативосьмилетний казак обладал такой недюжинной силой, что в рукопашном бою штыком и прикладом уложил четверых германских солдат и, взвалив на себя трофей, тяжеленный станковый пулемет, принес его в свои окопы, за что и получил медаль Святого Георгия, которой очень гордился и никогда не снимал.

Рядом с ним, положив драгунку на колени, сидел рябоватый, пухлощекий Федот Шалый – рослый, но помельче в кости односелец. Бравый казак, тоже с бородой, но пожиже, с вихрастым белобрысым чубом, упрямо выбивавшимся из-под щегольски сдвинутой набекрень фуражки с треснувшим козырьком. Что-то подкупающее было в его хитровато-задорной улыбке, открытом взгляде. Оба потомки семейских староверов – первых переселенцев на мерзлые земли Восточной Сибири. Их предки уже больше двух веков жили в этих краях.

Глухая, непроходимая тайга, перекрывавшая путь из матерых российских земель к Тихому океану на протяжении шести тысяч верст, и могучие, косматые хребты, увенчанные снежными пиками, вздымавшимися до самых небес, делали эти земли почти недоступными. Но перед упорством и выносливостью казаков, неудержимо торивших дороги на восток, ни горы, ни чащобная тайга не могли устоять. Они даже умудрялись волоком перетаскивать тяжеленные струги через горные перевалы. Прокладывали по берегам рек дороги. И гордость за ширящееся отечество была для бесстрашных землепроходцев практически единственной наградой за неимоверные испытания, которые выпали на их долю в те давние времена на пути к Ламскому морю. Дюжий и смелый это народ – казаки!

– Что за дорога!? Навроде нашей нонешней жизни: разбитая и покалеченная, – бубнил в бороду Дубов, сворачивая цигарку.

– Это ты, Вань, верно подметил… Дай дымнуть! Мстится мне, что в пятнадцатом году тракт куда лучше был.

– Ты-то откель знаешь?

– Мобилизованных в Охотск дважды к пароходам сопровождал, да и мой дед, что на Караульном начальствовал, сказывал, – ответил Федот, то и дело настороженно поглядывая на грузные, хмаристые тучи, толпившиеся над хребтами. – Коли дождь сызнова затеется, худо нам придется, – добавил он с тяжелым вздохом и, медленно вобрав через нос воздух, остро пахнущий кисловатым конским потом, с блаженством промычал: – Хорошо-то как! – И, соскочив с козел, зашагал рядом с подводой, разминая затекшие ноги. И непонятным осталось – что же хорошо-то?

Тракт, пролегавший по хребтине бокового увала, уперся в скат отрога, покрытого гранитными развалами, и стал спускаться вдоль ключа. По нему обоз должен был выйти на обширную падь, где до 1906 года располагался казачий пост «Караульный камень» с постоялым двором – желанным и гостеприимным приютом для проезжавших здесь путников. Назвали его так, по всей видимости, оттого, что пост прилепился к щербатому утесу, по бокам которого торчали, будто часовые, каменные останцы. В XVII – XVIII веках, когда Охотск был опорной базой всех экспедиций по Дальнему Востоку и в Северную Америку, в нем вовсю кипела придорожная жизнь. Сейчас же там было тихо и безлюдно.

Дальше высились громады черных хребтов, похожих на застывший вал перезревших грозовых туч. Дубов глядел на них без тревоги. Даже напротив – с интересом. Его волновали и манили таящиеся за ними пространства. Хотелось, забыв обо всем, стать птицей и улететь туда, сесть на вершину самого высокого пика и, охватив взором бугристые швы хребтов, узорчатую вязь долин, разом увидеть то, что скрыто от медленно ползущего по лесу обоза.

Внезапно тишину нарушил дробный стук пулеметных очередей и шквал беспорядочной стрельбы. Колонна встала. Лошади беспокойно запрядали ушами. Казаки напряженно вслушивались и, с тревогой осматриваясь, то и дело бросали вопросительные взгляды на ротмистра.

Тот спешился, успокаивающе погладил норовистую кобылу по лоснящейся, коричневого цвета шее, снял фуражку с белой офицерской кокардой и, вытирая платком капельки пота с громадной лысины, охваченной пушистым венчиком золотистых волос, пошел к крытой повозке. Здесь надел фуражку, зачем-то спустил на подбородок ремешок, расправил широкие, немного вислые плечи и, вытянувшись по стойке смирно, обратился к начальнику штаба – подполковнику Лосеву Олегу Федоровичу, оказавшемуся в обозе по причине внезапной лихорадки. Выслушав его распоряжения, вскочил на кобылу и сверху вполголоса скомандовал:

– Слушай приказ командира. Сворачиваем на террасу. Ехать по одной колее, след в след. Морды лошадям стянуть, чтоб не ржали, не курить, не разговаривать.

Когда с тракта скатилась последняя подвода, ротмистр с Шалым, пятясь, присыпали следы от колес трухой из листьев и травы. Проделали они это столь искусно и тщательно, что уже и самим не разобрать было, где же проехали телеги.