Склейки

Мы уже почти отработали. Все интервью взяты, момент вручения снят, информация собрана. Сенька добирает видеоряд, а я, чтобы не мешать и не болтаться в кадре, тихонько сижу у стены на детском стульчике.

Маленькая девочка с новой куклой садится рядом. Ей лет пять, бант на ее голове огромен, лицо – серьезно, словно в руках у нее не кукла, а рабочие документы.

– Привет,– тихонько говорю я.

– Привет,– отвечает она.

– Как тебя зовут?

– Настя.

– У тебя кукла, Настенька?

– Да.

– Новая?

– Ага.

– Ты уже придумала ей имя?

– Ага.

– И какое?

– Мирабель.

– Красивое имя...

– Ага.

– Настенька, а у тебя мама и папа есть?

– Есть.– Девочка отвечает, но смотрит на куклу, а не на меня.

– А почему ты здесь?

– Я не знаю.

– А кто тебя привел? Сюда – кто привел?

Настенька молчит. Она держит куклу за руку и двигает этой рукой вверх и вниз.

– Милиция?

– Нет. Соседка.

– А почему? Тебе дома было плохо?

– Нет.

– Тебя обижали?

– Нет.

– А тебе тут сказали, почему забрали из дома?

– Сказали.

– Почему?

– Меня папа швырял сапогом.

– Как это? – Мне кажется, что я неправильно ее поняла. Она такая беленькая и худенькая, нежная маленькая девочка.

– Об стенку.– Она совершенно спокойна. Похоже, что воспоминания совсем ее не волнуют.

– А он правда тебя швырял? Ты сама это помнишь?

– Правда. Помню.

– А ты на него обижаешься?

– Нет.

– А почему?

Она, глядя на куклу, пожимает плечами.

Мне машет Сенька. Он закончил снимать. Я поднимаюсь и ухожу, но от выхода еще раз смотрю на Настеньку. Она сидит все там же, с куклой. Грустный рождественский ангел.

Поздний вечер, почти уже ночь. Лес за окнами машины темен и хмур. Сугробы покрыты коркой льда, одинокий бурый листок на кусте трепещет от сильного ветра.

Мы пьем горячий чай из термоса, я рассказываю Диме про девочку.

– Не могу больше,– говорю я.– Сил нет все это видеть.

– Привыкнешь,– отвечает Дима.

– Понимаю. Но привыкать не хочу. Неправильно к такому привыкать.

Я делаю глоток обжигающе горячего чая и спрашиваю:

– Ну, что там были за документы?

– Компромат на Волкова. Наверное. Точно не знаю.

Меня захлестывает волна самых разных ощущений: и восторг, и любопытство, и страх, и что-то еще.

Дима рассказывает.

Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в

этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так

всем казалось. Но Эдик, видимо, зацепился за что-то более существенное. Деньги он нюхом чуял.

Иногда Дима ездил с ним. Все, что он увидел и узнал, он никогда бы не увидел, не будучи оператором.

Операторы – невидимки. Обычные люди долго не могут привыкнуть к включенной камере, к пугающей треноге штатива, к змеиному хвосту микрофона, к красному немигающему огоньку, но очень быстро забывают о присутствии оператора. Он составляет с камерой одно пугающее техническое целое. Рука его срастается с объективом, глаз закрыт кружком видоискателя, корпус прижат к аккумуляторам, ноги сливаются с ногами штатива.

Бывает так, что люди вздрагивают, когда оператор выныривает из-за камеры поправить микрофон или задернуть штору на окне; оператору могут не предложить чаю – не из пренебрежения, а оттого, что о нем забыли... Операторы не обижаются: они привыкли видеть всех, замечать детали и мелочи, смотреть одним глазом в видоискатель, а другим – по сторонам, оставаясь при этом незамеченными.

Кроме того, Эдик со свойственным ему снобизмом считал, что операторы тупы ровно настолько, насколько незаметны.

Итак, Эдик ездил в Думу: на заседания, за комментариями, просто поговорить. Он пользовался любыми поводами. Дима заметил, что с кем бы он ни общался, все равно в итоге оказывался в кабинете Волкова.