Сколько длятся полвека?

— Возможно, — Букоемский светски улыбнулся, — возможно, пане генерале, из–за вас лично. В тридцать восьмом году из Испании вернулся польский офицер Ян Кен- дер.Не слышали? Зато он о вас наслышан. Служил в разведке у Франко. Тот Кендер сказал мне: у красных был башковитый генерал Вальтер. Кажется, поляк, кажется, настоящая фамилия Сверчевский. У меня хорошая память. Иначе нельзя на бегах. В сорок первом году у Андерса я услышал про советского генерала Сверчевского…

— Забавно, но нетипично.

— У поляков, пане генерале, типично не бывает. Наша отчизна — страна с нетипичной историей. Это надо иметь в виду вашим партийным коллегам.

— Моих партийных коллег не трогайте. Пока вы нетипично играли на бегах, они типично сидели в тюрьмах.

— Могу быть свободным, пане генерале?

Полковник Букоемский скрипнул сапогами, вытянулся во весь свой уланский рост, расправил плечи, лучезарно улыбнулся.

Сверчевский с удовольствием пожал холеную ладонь.

Назавтра предстояла встреча с представителем АК генералом Домброва. Генерал намеревался оговорить условия, на каких мог бы с группой своих офицеров вступить в Войско Польское. Сверчевский хотел подготовиться к беседе.

Букоемский — славный мужик, честный офицер, отличный артиллерист. Но не очень–то помог завтрашней встрече. Сверчевский вызвал инструктора культурно–просветительного управления.

Этот не умел щелкать каблуками, не находил места для длинных рук, гимнастерка выбивалась из–под ремня, брюки свисали над сапогами.

— Садись, Збышек, садись и слушай. Збышек, ты самый старший среди нас. Тебе пятьдесят шесть.

— Пятьдесят пять, Кароль.

— Ты коренной поляк, потомственный пролетарий. Так? Ты долго сидел по тюрьмам.

— Двенадцать лет, семь месяцев и двадцать три дня.

— Збышек, одни говорят про АК — герои, патриоты, другие — фашистские подонки. Что ты думаешь?

— Я рядовой солдат партии.

— Мы добиваемся, чтоб и солдатский котелок варил… Я не был в Польше тридцать лет. Прости, двадцать девять. Хочу понять.

— Когда есть партийная установка, самодеятельность не нужна. Я — солдат.

— Ты не солдат, ты…

Он грохнул кулаком по заваленному бумагами столу. В бешенстве оттолкнул кресло. Спохватившись, взял себя в руки.

— Извини, Збышек. Я нагрубил. Прости…

Инструктор достал из широченных брюк кисет, сложенную гармошкой газету, желтыми пальцами курильщика оторвал лоскуток, свернул козью ножку и, не испросив разрешения, затянулся махрой.

— Солдаты партии, уважаемый товарищ Кароль, тем отличаются от рядовых войска, что им не обязательно носить в ранце маршальский жезл. Лучше не носить… Я тебя прощаю. В АК, вероятно, имеются и герои и сволочи. Сволочи наверху, герои в «Кедыве» [71]. Партия разберется.

Он снова затянулся, встал и, не прощаясь, удалился.

8 августа 1944 года Сверчевского назначили командующим 2‑й армией Войска Польского, формируемой в Люблине.

Древний Люблин кипел. Пыль от автомашин, конных обозов, танков оседала на листве каштанов и вековых лип. Литовская площадь неутомимо митинговала. Боковыми улочками, опасливо прижимаясь к тротуарам, серо–зеленые колонны пленных обтекали бурлящую площадь.

На окраине из Замка Любельского, отороченного каменным кружевом башенок, бойцы в противогазах выносили трупы (уничтожить заложников гестаповцы успели, зарыть — не хватило времени) и опускали в свежевырытые могилы. В тенистом переулке танкисты заправляли машины, не обращая внимания на аршинные буквы лозунга, украшавшего забор: «Большевизм — наш враг! На бой с большевизмом!»

Под штаб второй армии отвели здание, недавно принадлежавшее гестапо. Обособленные комнаты, забранные решетками окна.

Сверчевский наотрез отказался разместить там штаб. Брезгливость? Да. Но и политическая целесообразность. В штаб армии люди должны приходить с открытым сердцем. Пусть и с сомнениями. Тот, кто зовет поляков на бой с большевизмом, не преминет воспользоваться и этим: штаб народной армии принял по наследству помещение гестапо.

Давно, чуть не четверть века назад, случай свел его с молодым люблинцем. Кажется, если память не изменяет, тот упоминал какой–то популярный ресторан на улице Краковское предместье.

На Краковском предместье, доложили ему, ресторан Рутковского. Первый этаж — обеденные залы, второй — биллиардная.

— Устраивает, — решил Сверчевский. — Оставим пану Рутковскому — не обидится — один зал. Все остальное — под штаб. Биллиардные столы сдвинуть к стене. Шары будем гонять после войны…

Много раз он автоматически произносил: «после войны», «будущая Польша». Но лишь в Люблине подумал о послевоенном будущем как о реальности. Подумал с волнением, радостью, тревогой…

— Позвольте, товарищ генерал?

Вошел бледный, гладко причесанный, вечно кашляющий офицер Службы информации [72]. В тридцать девятом он удрал из варшавской тюрьмы, чтобы воевать за Варшаву.

— Что у тебя, Анджей?

Ночью обстрелян грузовик с солдатами, двое ранено. На заведомо разминированной окраинной улице взорвалась противотанковая мипа: убиты ездовой и лошадь. По городу расклеены враждебные листовки, на заборах снова: «Большевизм — наш враг!» Задержаны трое подозрительных.