Скользкая рыба детства

Сестра несколько раз звонила родителям, говорила, что надо прополоть сорняки на картофельной делянке, пока картошка не «задохнулась», но всё не получалось приехать. В конце концов она поставила ультиматум – надо выкапывать, иначе местные ловкачи перепашут и снесут всё в свои погреба. Пропадут наши труды, и – поминай клубни, как звали!

Что же делать? Как любил говорить мой отец:

– Если делать нечего – надо работать.

Он договорился со знакомым водителем, мы приехали в субботу. Издалека была видна именно наша «несжатая полоска». Она заросла по пояс высокой сорной травой, среди которой просматривались пожухлые верёвочки картофельных стебельков коричневого цвета.

Отец копнул несколько раз с краю. Урожай был отличный – розовая, крупная, с кулак каждая, и по несколько картофелин на корню. Просто хотелось тут же укусить и похрустеть! Так шикарно она смотрелась.

– Хороший сорт, рассыпчатая, – похвалил водитель. – Мы вот такую-то издалека, из Башкирии везём. Там она хорошо произрастает.

Трудно было поверить, что это наш участок. Отец обошёл остальные. Они уже были выкопаны, урожай собран, и сомнений больше не осталось.

Мы с мамой собирали, гремели картошкой, вёдра быстро заполнялись, потом отец ссыпал их в мешки. Получилось двадцать восемь больших, приземистых, как присевший у дороги путник, мешков.

Мы смеялись, радовались такому урожаю. Отец хвалил сестру, он никогда не забывал это делать.

Отец и мама уехали, я остался. До школьных занятий была ещё неделя.

Школу охранял старый казах. Я поинтересовался у сестры: почему такое странное имя?

– Когда он родился, была коллективизация. Его отец впервые в жизни увидел трактор и был так потрясён, что назвал сына – Трактор.

Точной даты своего рождения он не знал. Был известен только год прибытия в совхоз первого трактора ЧТЗ. Иногда, для краткости, и сторожа звали – ЧТЗ. Челябинский тракторный завод. Он смеялся, радовался.

Можно было, конечно, поднять документы, архив, но никому до этого не было дела.

Был он глуховат, подрёмывал на крыльце, караулил школу и наблюдал за магазином через дорогу. Иногда делал обход, чтобы размяться. Круглый год на нём был здоровенный тулуп до пят с высоченным, «боярским» воротником. Когда он поднимал воротник – головы не было видно. А если тулуп снять, то являлся всем Трактор, чуть поболе щуплого паренька. Его жалели, одинокого, состарившегося подростка, пропахшего насквозь кислым запахом овчины. На вверенные ему объекты не лезли. Да и что брать в школе? А магазин на сигнализации.

Я присаживался рядом с Трактором, пытался понять, а он что-то бормотал, потом говорил громче, волновался, как будто вышел с кем-то на связь и невнятно докладывает обстановку, боясь рассекретиться.

Пытался его расспросить, но он тонко смеялся, по-детски вскидывал руками и лучился какой-то своей радостью, неведомой другим. Смуглолицый, закопчённый божок в беспокойном море ковыля.

Сестра куталась в шаль, Семён Аркадьевич говорил назидательно:

– Простодушие является искушением для воров и обманщиков!

Расходились спать по своим комнатам.

Однажды ночью загорелся магазин. Мы стояли у окна, смотрели. Он светился красными сполохами беды, какие-то люди кричали, суетились, что-то уносили, делали вид, что тушат. Наконец-то прибыла бочка с водой, люди попинали ногами головешки, даже воду лить не стали, перекурили, затылки почесали и уехали.

Едва тлели точечками звёзды угольков, завораживали сверкающей пустотой отшумевшего пожара.

Грешили на мужика из соседнего с магазином дома – он втихую гнал из томатной пасты самогон в сараюшке, да уснул после пробы первача, вот агрегат и пошёл вразнос, раскалился, заполыхал. Сам мужик чудом остался жив.

Детей и пьяных бережёт другая сила, всем силам сила, остальным неведомая.

Ходил вокруг, мычал невразумительно, озирался бестолково, дивился: – Он жить, сарайчик-то – целай! Ну? – теребил сивый чуб, – вы – чё? В затмении, чё ли?

Тут уж совсем перестали даже самые пытливые понимать: что же произошло на самом-то деле?

Отыскали Трактора. Он спал в спортзале школы, на чёрном дерматиновом мате, завернувшись в тулуп. Рядом лежало ружьишко.

Кое-как, с большим трудом объяснили, что случился пожар. Он заохал, заахал, хлопал себя по щекам грязными ладоньками, побежал смотреть, топтался на пожарище. Взбивал полами тулупа седой, ещё тёплый прах, выдёргивал из-под обгорелых останков какие-то куски маркированных досок, ящиков, мешки пустые, скомканные, как рукав инвалида, сильно потел, почернел совсем от копоти. Никак не мог успокоиться.

– Уфь-уфь-уфь! – хлопал себя по щекам, говорил по-японски: – Сависэм нишава нэта!

Очень опечалился и только цокал, цокал горестно языком, как грустная птица на обочине пустынной степной дороги.

Потом наклонился, поднял что-то, положил в карман, довольный – засмеялся и пошёл обратно, пританцовывая.

Это был бесформенный комок расплавленных алюминиевых ложек. Из него торчала ручка. Она странным образом – уцелела.

Золотая рыбка

Судьба не спрашивает – сколько вам лет, в анкету не заглядывает.