Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

Максаков посмотрел на Кеану с печальной укоризной, та сразу посерьезнела.

— Простите меня, Василек, — бескровные губы ее дрожали. — Глупая шутка. Нервы сегодня у меня… И голова кружится… Прочтите, пожалуйста, еще раз. Очень прошу.

Он послушно, слегка запинаясь, глухим от волнения голосом еще раз прочел четверостишие.

Ксана надолго замолчала, устремив невидящий взгляд куда-то в полотняную кровлю палатки. Полотно, так же как верхушка шеста, растворялось в черноте купола; света лампы не хватало на то, чтобы осветить косые стены палатки доверху.

Ксана выглядела утомленной, вялой, сонной, печальной. Максакову захотелось ее хоть чем-нибудь развлечь.

Он принялся рассказывать, как няня Фрося разбудила его вчера вечером, чтобы он принял порошок, а это было снотворное; все дни он страдал от бессоницы и заснул вчера вечером крепко впервые, так что няне Фросе не сразу удалось его добудиться с этим самым люминалом. А еще он вспомнил, что почти при самом въезде в медсанбат, на развилке дорог у хутора Румшишки, торчит дорожный щит с призывом: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Нечего сказать, нашли дорожники для кого такой щит установить — для раненых! Сам он громко и с удовольствием рассмеялся, а Ксана только слегка улыбнулась — дрогнули ее веки и губы. Самой-то ей было сейчас совсем невесело, но она улыбнулась, не желая обидеть Василия. Ведь она сразу почувствовала, что он изо всех сил старается ее развеселить: старается рассказать что-нибудь забавное, чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей.

Перед уходом Ксана сказала, с трудом выговаривая каждое слово, как бы про себя:

— Лишь бы вам поскорее уехать. Ведь вы просили…

Вскоре ему уже было разрешено выходить из палатки. Никогда еще с таким удовольствием не гулял он, как в эти дни. Ему было бесконечно радостно прогуливаться под кленами, ходить к усадьбе литовского крестьянина и обратно к палаткам, ему было хорошо и в безветренные дни, и когда дул резкий ветер, и в солнечный день, когда небо было иссиня-голубое, как глаза Ксаны, и когда день был облачный или даже когда принимался моросить легкий дождичек. Да полно, бывает ли она вообще, эта так называемая плохая погода?! Не выдумали ли ее какие-то скучные ворчуны? Неужели бывают дни, когда не хотелось бы гулять, смотреть на небо, на деревья, на траву, слушать птиц, лакомиться свежим воздухом?

День отъезда из медсанбата приближался даже быстрее, чем Максакову того хотелось.

Он подолгу бродил около палатки и наблюдал, как падают под порывами северного ветра пестрые пятипалые листья. Какие только листья не валялись под ногами: всех оттенков и полутонов — от бурачного до багряного, от соломенного до ярко-оранжевого, попадались даже розовые, лиловые, сизые, почти голубые. С каждым днем становился все толще и все больше шуршал под ногами пестрый ковер увядания. Когда-то их палатка совсем не видна была под мощной сенью кленов. А сейчас стояла, как на юру, демаскированная; зеленый шатер резко выделялся на фоне облетающей осенней рощицы.

Небо сегодня ясное, ни одного облачка не видать, того и гляди пожалует с визитом немецкая «рама», не мешает нарубить и набросать сверху желтых ветвей, надо будет сейчас же сказать об этом санитарам…

Ходили слухи, что на днях медсанбат сменит свои координаты — двинется куда-то на запад, вдогонку за артиллерийской канонадой, которая стала за последние дни намного глуше. И Максакову тревожно было думать, что вот Ксана куда-то отсюда поедет вместе с Юрием Константиновичем, няней Фросей и всеми остальными, а он даже не знает, куда именно.

Только перед самым отъездом, когда Максаков с помощью санитара натянул сапоги и оделся, он сразу повеселел. Теперь ему не терпелось: когда же за ним приедут, и что они там, черти полосатые, возятся?!

Но вот наконец и «додж», который прислал за ним командир дивизиона. В ту минуту Максаков почувствовал себя почти здоровым.

Ксана была такой же, как всегда, только, пожалуй, суетилась больше, чем обычно, и глаза ее потемнели, сделались почти синими. Она подшила ему чистый подворотничок — он был такой же белизны, как ее халат, — причесала его своим гребешком, извлеченным из-под косынки, потом скрутила прощальную цигарку и пошла проводить до машины. У нее всего несколько свободных минут, она на дежурстве, ее ждут раненые.

— До свадьбы заживет! — сказал он с преувеличенной бойкостью, поддерживая руку на перевязи и шагая по тропинке как можно медленнее. — Помните, Ксана? Вы мне сказали это тогда, там, после той перевязки.

— Но я же тогда оказалась права!

— И я сейчас буду прав. Только при одном маленьком условии.

— Да?

— Эта рана до свадьбы заживет. Лишь бы другая, новая, не подоспела…

Ксана пошла еще медленнее и опустила голову.

— Ну вот, уже и пошутить нельзя. Это я шутки шучу!

Он принужденно рассмеялся и хотел заглянуть ей в глаза, но она по-прежнему шла, не поднимая головы.

Ах, как коротка, как отвратительно коротка эта тропинка! И как быстро летит время! Максакову показалось, что и листья сейчас принялись падать чаще и поспешнее, чем несколько минут назад.