Скорми его сердце лесу

Дух был очень одинок. Он снова был юн, и ему не сиделось в кроне великого дерева. Там, где ступала его нога, трава зеленела, где касалась рука, – оживали побеги. Он умыл лицо в горном ручье, и тот стал чище, чем детские слезы. Из отражения на него смотрел незнакомец, но это ничего. Хранитель был душой леса сколько себя помнил, что ему – лицо в ручье?

Почувствовали его пробуждающую силу и вернулись домой мелкие духи: лисьи огоньки, что однажды войдут в Океан Душ и станут плотью, маленькие кодама с крошечными белыми масками на лицах и те, которых не видно, но слышно в горах эхом. Необщительные и почтительные, они были готовы исполнить любой приказ хранителя. Но, увы, даже самый раболепный из слуг не мог развеять его одиночество.

День за днем он обходил свои угодья, пока не увидел их границы. За тонкими ветвями ирги плясал свет фонарика и звучал плач. Хранитель потянулся к ним, как вдруг на него опустилась тьма…

– Эй, господин? Господин, вы живы?

Он посмотрел на нее и поразился тому, что не выглядит девушка ни лисьим огнем, ни ками и вместо маски носит свое лицо, красивое и напуганное. В руках она трепала старую длинную веревку, которую выронила, стоило ему спросить:

– Ты… умеешь говорить?

Девушка рассмеялась, а хозяин леса посмотрел в ее глаза и почувствовал, что у него есть сердце.

С тех пор она часто приходила, и дух уже не был одинок. Все больше времени он проводил с ней и сам не понимал, что происходит с ним и почему его больше не манит лесная чаща. Для прогулок он заставлял цвести магнолии, кустарники убирали с пути колючие ветви, а робкие олени были покорны и позволяли девушке гладить их теплые пятнистые бока.

Хранитель возвращался в сердце леса лишь изредка, перестал замечать кодама и лисьи огни и днем и ночью в темной зелени он видел лишь цвет ее глаз. Он стал забывать, что был духом и зачем родился вновь.

…Где-то в глуши с великого камфорного дерева сорвался лист.

Искусство любви, покорность в каждом дыхании

И вновь карета тряслась по дороге. Мы пробыли у дяди так мало, что было грустно – и да, тошно. К долгим переездам мой желудок все еще не привык. На языке было кисло, я часто сглатывала и обтирала лицо платком. Даже окно не откроешь, чтобы впустить свежий воздух: провинцию Ворона снова накрыли грозовые тучи. Говоря с отцом, приходилось повышать голос – так громко барабанил по крыше ливень.

– Какая-то очень дождливая пора, да?

– Не нравится мне этот лес… Духи словно попрятались, хотя обычно сами рады со мной пообщаться…

Угу. Ёкаи, в которых обратились жители про́клятой деревни…

– Хорошее место провинцией Ворона не назовут. А ты хотел меня сюда сослать, – заметила я с усмешкой. Отец накрыл мое колено ладонью.

– Я уже понял, что сплоховал. Прости меня. Мы вернемся к Императору, и я снова скажу ему о своих волнениях. Возможно, он послушает…

– Все в порядке, – сказала я. – Было приятно увидеть дядю и поговорить с тетушкой, но… Ты заметил? Люди здесь какие-то злые. И совсем нет ханъё! В столице! Как это возможно? Даже лисьих огней – и то нет.