Скоро конец света

– Откуда у него столько подписчиков?

– Не знаю. Он просто рассказывает о нашей жизни.

– А у вас какая-то интересная жизнь?

Калеб пожал плечами:

– Ничего особенного. – А потом вдруг обиженно цыкнул: – Не хочешь слушать мою идею – не надо.

– Ладно, ладно, говори, – ответил я, хотя и не верил, что он всерьез предложит что-то дельное.

– Если ты не хочешь светить лицом, ты можешь рассказать о своей ситуации текстом. Написать пост на фейсбуке*, например.

– У меня в друзьях только одноклассники и родители.

– Поэтому я и говорю про своего отца. Он может сделать репост, и другие блогеры, которые его читают, тоже могут его сделать. Тогда есть шанс, что текст прочитают тысячи человек и, может быть, он попадет в СМИ.

– И тогда меня все равно найдут.

Калеб, вздохнув, сказал:

– Говоря откровенно, они и так тебя найдут.

– Это еще почему?

– Думаешь, эта бабища в красном не помнит, где брала интервью и у кого? Думаешь, если у нее спросят, она не скажет им, кто ты такой? Может, у нее уже спросили.

Я поморщился от слова «бабища», но сейчас было не до споров о его лексиконе. Все, что говорил Калеб, звучало до пугающего похожим на правду.

– Так что, – продолжал он, – в твоих интересах, чтобы закон правда отменили. Ну и еще девчонки не любят всякое там ссыкло, – с этими словами он снова засунул наггетс в рот.

Смерив его оценивающим взглядом, я спросил о том, что меня поразило больше всего:

– Ты давно стал таким умным?

Набив рот, он пробубнил:

– Я сегда был аким уным, ты профто не замечал.

Вытерев жирные пальцы о штаны, Калеб снова взялся за джойстик и деловито сообщил:

– Как напишешь пост – кидай ссылку, перешлю отцу.

Вечером я долго сидел перед мерцающим экраном ноутбука, гипнотизируя свою страницу на фейсбуке[9]. Тоненький курсор мигал на фоне насмешливого шаблонного вопроса: «How are you feeling?». Как бы отвечая на него, я напечатал всего одно слово: «Shitty» – и больше ничего. Вот и вся моя «гражданская позиция».

Я заходил по комнате, поднимая в памяти все события своей жизни. Как я оказался в баторе? Не знаю. Кажется, что он существовал в моей жизни всегда, словно я родился не у настоящих людей, а был найден воспиталками в баторской капусте.

Свое раннее детство я не помню. Знаю одно: я никогда ни с кем не дружил и не общался. Мне не хотелось, чтобы в баторе у меня были друзья – они как будто могли привязать меня к этому месту, а я не хотел привязываться. Я хотел домой, к маме и папе – заветные слова, значения которых я даже не понимал до конца. Почти каждый день – череда лиц, потоки любопытствующих взрослых, которых я принимал за своих родителей, но они всегда оказывались ненастоящими.

Вернувшись к столу, я открыл вкладку с фейсбуком[10] и второпях, стараясь не потерять мысль, напечатал:

«Наталья и Олег… Наталья и Олег…

Я повторял эти имена про себя весь день разными интонациями…»

Эпилог

Федеральный закон «О мерах воздействия на лиц, причастных к нарушениям основополагающих прав и свобод человека» не был отменен. Но четвертая статья, запрещающая усыновление российских детей американскими гражданами, была исключена из основного закона 15 апреля 2013 года. Это случилось неожиданно: в один прекрасный день мы все проснулись в мире, где закона Димы Яковлева больше не существовало.

Я не знаю, какова доля моего влияния на это. Я получил тысячи репостов и сотни комментариев с поддержкой со всего мира, но не заметил никакой официальной реакции с российской стороны, хотя тошнотворная тревога ожидания не отпускала меня целыми днями. Все представлял, что нас ждет киношная сцена: в дом врываются люди в балаклавах, кладут родителей лицом в пол, меня забирают. Когда у Анны или Бруно звонил телефон, я вздрагивал – думал, это они. Если Анна подолгу молчала, слушая чей-то голос в трубке, в моей голове этот голос тут же дублировался: «Ваш выкраденный российский ребенок теперь снова наш, ха-ха-ха».

Ничего не происходило целый месяц, и это был худший месяц в Америке. Когда закон Димы Яковлева принимали, о его обсуждении можно было услышать повсюду, но теперь стояла гробовая тишина. Каждый день я спрашивал Вику: «У вас там что-нибудь двигается?» – и каждый день получал ответ: «Пока нет».

«Ничего не получится. Мне крышка, меня изымут из семьи», – строчил я, даже не замечая, как трусливо звучат мои слова.

Вика успокаивала меня какими-то общими фразами, мол, так быстро эти вопросы не решаются, им нужно время, но я чувствовал, что понимания ситуации у нее не больше, чем у меня. Дни тянулись медленно. По утрам я лениво листал ленту российских новостей: акции протеста, письма президенту, снова акции протеста, все одно да потому. Это казалось бесконечным.

Пока 15 марта все не закончилось.

Даже странно, что я очнулся в том же самом мире, в каком и засыпал накануне. Такое же солнце, такое же небо, такой же желтый автобус отвез меня в школу, но теперь это был мир, в котором брошенный ребенок из России может найти себе семью в любом конце света.