Скорость тьмы

Прошел половину дистанции, развернулся. И что-то со мной случилось. Сбил дыхание, или не выдержал темпа. Не могу бежать. Воздуха не хватает, сердце грохочет, в глазах фиолетовые круги. Вот бы встать, передохнуть! Невозможно. Приближалось место, где собрались болельщики, и среди них девчонки из нашего класса, и среди них Жанна Девятова. Неужели я на их глазах опозорюсь? Неужели сойду с дистанции? Они уже видны, разглядели мой номер, машут. И тут я слышу сзади крик: «Лыжню! Лыжню!» Это он, Ратников, догнал меня, наступает на пятки. Не хочу его пропускать вперед, не хочу унизительного поражения. А он идет следом, слышу скрип его палок, он начинает бить меня лыжами. Удар, еще удар. Я окончательно сбиваюсь с ритма. «Лыжню! Лыжню!» Затравлено оглядываюсь, вижу его торжествующее лицо, это знакомое мне, одержимое, страстное выражение. Умоляю его глазами. Но он дышит паром, сильный, длинноногий как лось. Я ухожу с лыжни, и он лихо, расшвыривая в стороны палки, проносится мимо. Уходит по накатанной серебристой лыжне, и все ему машут. Я, как калека, проползаю мимо болельщиков, замечаю взгляд Жанны Девятовой. Он полон жалости и презрения. Так смотрят на больную собаку. Никогда не забуду ее презирающий взгляд. Никогда не забуду его торжествующий крик: «Лыжню!» …

Шершнев задыхался от ненависти, от бешенства, оттого, что в нем созревал загадочный плод, который разрастался в животе, выпучивался, просился наружу сквозь пах. Он был беременен. Темные корпускулы залетели в него и оплодотворили. У него обнаружилась матка, и в ней набухал жуткий плод. Случилось непорочное зачатие, но вместо божественного младенца в нем шевелилась рептилия. Он чувствовал ее чешую, ее скребущие лапки, ее заклеенные пленкой глаза.

— И ты хочешь, чтобы я сочувствовал тебе? Хочешь, чтобы я доставил тебя к нему? Да он здесь, слышит нас. Ау, Юра, ты слышишь меня? «Лыжню! Лыжню!»

Шершнев чувствовал, как поселившееся в нем существо прорастает сквозь его плоть, становится больше него, помещает его в себя, в свое ледяное липкое чрево. Это существо исходило пеной, било хвостом, пялило огненные глазища. Он кинулся на женщину, схватил пальцами ее шею, там, где краснела тесьма. Стал давить, слыша хрусты. Бессмысленно повторял: «Лыжню! Лыжню!» Женщина сначала билась, выгибалась животом, а потом обмякла, затихла. Он разжал пальцы, и она плоско легла на топчан, бессильно растворив руки.

Шершнев почувствовал приступ тошноты. Отошел, шатаясь, к оконцу. И его начало рвать, больно, навыворот, зеленой слизью, и ему казалось, что из него выпадают куски чешуйчатого существа.

Когда он покинул ангар, и его увез джип «чероки», губастый парень по кличке Брюква подошел Мальтусу:

— А мужик-то оказался садист, задушил бабу.

— Что, совсем?

— Полный аут. Что с нею делать? Закопать, что ли, там же где этих стрелков закопали?

Мальтус знал, о чем говорит Брюква. Морковникова и Ведеркина, застреливших друг друга у старого котла, оттащили в глубь пустыря. Бульдозер вырыл яму, тела сбросили в рытвину, бульдозер навалил на них груду земли, ржавое железо, строительный хлам, пополнив семейство безымянных, погребенных на пустыре скелетов.

— Нет, — сказал Мальтус, рассматривая бездыханное тело, чуть белевшее на голом топчане. — Мы должны вернуть женщину Ратникову. Таковы условия договора. Мы благородные люди. Не надо, чтобы он видел ее в таком неприглядном виде. Оденьте ее в подвенечное платье, положите в лодку и отвезите в море, ко второму бакену, где стояла последняя колокольня. Пусть Ратников с ней повенчается. Возьмите мой катер, — Мальтус улыбался, ощущая себя режиссером, способным даже мрачную смерть превратить в счастливую свадьбу.

Ольга Дмитриевна увидела страшный ком тьмы, который приближался к ней, выбрасывая впереди себя чернильные, похожие на щупальца протуберанцы. Щупальца схватили ее, стали сжимать, тьма поглотила ее, словно черная, непроглядная волна. Но последним усильем, став гибкой и невесомой, она проскользнула сквозь тьму, вынырнула по другую сторону. Оказалась в светоносном пространстве. И первое, что увидала, была лошадь, та самая, о которой рассказывала Евгения Порфирьевна. Но не печальная, плачущая, а веселая, розовая, с карими глазами. Лошадь поцеловала ее теплыми губами и позвала за собой. Ольга Дмитриевна вплела ей в гриву алую тесьму и пошла за лошадью, которая оглядывалась на нее человеческими глазами. Они шли по мягкой дороге, среди спелой ржи, в которой синели васильки, летали стеклянные стрекозки, и дорогу перебегали юркие перепелки. В отдалении, за ржаным полем виднелись села с белыми колокольнями, монастыри в зеленых садах с поспевающими красными яблоками, туманился город с янтарными особняками, с кирпичной пожарной каланчей, на которой сверкнул бинокль дозорного.