Скорость тьмы [Истребитель]

Внезапно на подиум легло круглое пятно света, точно маленькое серебристое озеро. Среди непроглядной черноты оно светилось, дышало, будто волшебная влага. В этот драгоценный круг, из темного небытия шагнула женщина, словно спустилась по лучу и встала на мерцающих водах. Ее голубое, с отливом платье было соткано из неземных материй, переливалось, как крыло тропической бабочки. Плечи, полуоткрытая грудь дивно белели, казались жемчужными. Темно-алые брызги граната окропили высокую шею. На бледном лице ярко, влажно краснели губы. Дрожали под тонкими бровями глаза. Лоб прикрывала челка, на висках круглились легкие завитки волос. Стройные ноги на высоких каблуках чуть покачивались на зыбком пятне, будто она старалась сохранить равновесие. В белых обнаженных руках она держала гитару, медового цвета, на которой вспыхивал перламутр. Вышла и стояла, позволяя себя созерцать, уверенная в своей красоте и силе, царствуя над умолкнувшими, завороженными мужчинами, странно и пленительно улыбаясь.

В этой недоступной ослепительной женщине Ратников вдруг узнал Ольгу Дмитриевну, пораженный ее преображением. Пугающая метаморфоза изменила ее облик, лишила мучительной неопределенности, болезненной робости, горьких теней в уголках губ, так же волновавших его, как волновала девичья коса вокруг ее головы, теплая шаль на плечах, в которую она зябко куталась. Все в нем заныло, заболело, устремилось к ней. Он не мог понять, почему она покинула его, укрылась за неузнаваемой внешностью, поместила себя в непреодолимый круг света.

Ее пальцы коснулись струн, зарокотавших в глубине гитары, словно там затрепетало незримое существо, рассыпая перламутровые звуки. Она прижимала струны, склоняя голову и чуть улыбаясь. Ратников видел красный лак ее ногтей, закрытые веки в серебристой пыльце, белизну плеча, маленькое нежное ухо с чарующим завитком волос. Она подняла голову, ярко, страстно раскрыла глаза, и ее сильный, бравурный голос, окруженный звуками рокочущих струн, устремился в зал. И Ратников испугался незнакомой силы ее смелого страстного голоса.

Она пела французский романс. Звук рокотал в ее горле, излетая из дышащих, в алой помаде губ. Огненная челка трепетала на лбу. Она прижимала гитару к груди, к ее выпуклой матовой белизне. Принадлежала к иной, неведомой Ратникову жизни, в которую вернулась после краткого и ненужного перерыва, — в парижское варьете, синее от табачного дыма, удушающе — сладкое от духов, винных запахов, среди которых посылали ей воздушные поцелуи те, кто ее любил. Кто увозил ее под утро из варьете, сажая в сонный автомобиль, и она устало прижималась к мужскому плечу, глядя, как фары отражаются в зеркально-черном асфальте. Она больше не принадлежала Ратникову. Отталкивала его навсегда этими бурлящими звуками, а он так сильно ее любил, так к ней стремился. Не мог понять, в чем его вина и проступок. Как случилось, что он не уберег их любви, не заслонил ее от напасти.

Она пела на французском то нежно и задумчиво, то гневно и насмешливо, то кипуче и сладострастно. Ратников видел, как аплодирует ей мэр, прижимая ладонь к сердцу. Как торжествующе оглядывается на него Мальтус, словно угадывает его боль и празднует победу. Ратников снова смотрел на нее горестно, умоляюще.

Она затихла. Минуту стояла, давая успокоиться струнам, улететь рокочущим звукам шансона. Слабо коснулась гитары, словно выплеснула из нее легкие звучащие брызги. Повернула лицо туда, где, невидимый в темноте, сидел Ратников, будто угадала его муку, услышала его мольбу. И ее голос, горестный и прекрасный, обратился к нему, к его страдающему, любящему сердцу.

Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия,
Тогда зачем в венке из роз
К теням не отбыл я?

Ее чудный таинственный голос, полузакрытые, то ли в муке, то ли в сладости, глаза, целомудрие драгоценных слов, божественная красота и печаль задумчивой музыки хлынули на него. Они были для него, ему одному предназначены, уносили туда, где не было места разорванной истерзанной жизни, а была белизна садовой беседки, янтарная желтизна старинной усадьбы, тенистые аллеи с наивными мраморными изваяниями, и где возможна была эта исповедь, это слезное прощание это, расставание навсегда. Чувствуя, как жарко увлажнились глаза, и в них поплыла синева ее платья, белизна ее плеч, медовое пятно гитары, он понимал свою обреченность, безнадежность своей к ней любви.

Зачем же начертали так
На памяти моей
Единый молодости знак
Вы песни прежних дней?