Скованный ночью

У него мог начаться шок. В идеале его голова должна была находиться ниже всего остального, но у нас не было ничего, что можно было бы подложить ему под ноги и туловище. Шок убивает так же верно, как и пули. У него синели губы. Может быть, это первый признак шока?

Кабина была на этаже Б-1, первом из подземных. Мы находились на третьем.

Мангоджерри смотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: «Я предупреждала».

Как ни странно, Бобби засмеялся. Негромко, но засмеялся. Разве можно смеяться, умирая или впадая в шок? А вдруг все будет нормально?

Тогда я согласен, чтобы меня звали Полианна Гекльберри Холли Голатти Сноу.

Лифт достиг этажа Б-2.

Я поднял ружье на случай, если в лифте снова окажутся пассажиры.

Пульсирующий гул двигателей яйцевидной комнаты – или каких-то других адских машин – стал громче.

– Надо торопиться, – сказал Доги. Если бы прошлое снова вторглось в настоящее, оно привело бы с собой разгневанных вооруженных людей.

Лифт остановился на нашем этаже.

Коридор становился ощутимо ярче.

Когда двери лифта начали раздвигаться, я ожидал, что увижу сумрачный красный свет, но вдруг испугался. А вдруг за ними покажется невообразимая россыпь звезд и холодное черное пространство, которое я видел за дверью на лестницу?

Кабина была обычной кабиной. Пустой.

– Вперед! – крикнул Доги.

Рузвельт и Саша уже подняли Бобби и почти несли его, одновременно пытаясь остановить кровь.

Я держал дверь. Когда Бобби проносили мимо меня, его лицо было искажено болью. Если ему и хотелось вскрикнуть, он пересилил себя и сказал:

– Сафе cerevisi.

– Пиво будет позже, – пообещал я.

– Нет, сейчас, – хрипло дыша, потребовал он. Сбросив рюкзак. Доги следом за нами вошел в лифт, рассчитанный человек на пятнадцать. Кабина закачалась под его весом, и мы попытались не наступить на Мангоджерри.

– Вверх и наружу, – сказал я.

– Вниз, – не согласился Бобби.

На управляющей панели не было кнопок для этажей, которые предположительно находились под нами. Вместо них имелась прорезь для магнитной карточки, с помощью которой можно было запрограммировать спуск на этаж в зависимости от степени допуска. Такой карточки мы не имели.

– У нас нет возможности спуститься ниже, – сказал я.

– Возможность есть всегда, – отозвался Доги и начал рыться в своем рюкзаке.

В коридоре стало светлее. Гул усилился.

Дверь лифта закрылась, но мы стояли на месте. Я потянулся к кнопке «Г», однако Доги хлопнул меня по руке, как будто я был ребенком, полезшим за сладким без разрешения.

– Бред, – сказал я.

– Полный, – согласился Бобби. Он привалился к задней стенке, поддерживаемый Рузвельтом и Сашей. Теперь он был серым. Я сказал:

– Брат, не строй из себя героя.

– Буду.

– Нет, не будешь!

– Кахуна.

– Что?

– Я Кахуна, а не куриное дерьмо.

– Ты не Кахуна.

– Король серфа, – сказал Бобби. Когда он снова закашлялся, на его губах запузырилась кровь. В отчаянии я обратился к Саше:

– Его нужно как можно скорее поднять наверх и увезти отсюда!

Позади что-то хрустнуло и треснуло. Доги вскрыл замок панели, отодвинул щиток в сторону и достал проволочку.

– Какой этаж? – спросил он.

– Мангоджерри говорит, в самый низ, – ответил Рузвельт. Я возразил:

– Орсон, дети – мы даже не знаем, живы ли они.

– Они живы, – сказал Фрост.

– Мы не знаем этого!

– Знаем.

Я стал искать поддержки у Саши:

– Ты такая же чокнутая, как они?

Саша ничего не ответила, но в ее глазах стояла такая жалость, что мне пришлось отвернуться. Она знала, до какой степени близки мы с Бобби, знала, что братья по всему, кроме крови, ближе двойняшек. Знала, что часть моей души умрет вместе с ним и останется пустота, которую никогда не заполнит даже она. Саша видела мою беззащитность и сделала бы все, все, если бы могла спасти Бобби, но она не могла ничего. Ее беспомощность была отражением моей беспомощности, с которой я не мог смириться.

Я опустил глаза на кошку. Какое-то мгновение мне хотелось ее убить, как будто она была ответственной за то, что мы оказались здесь. Я спрашивал Сашу, не сошла ли она с ума; но с ума сошел я сам, потрясенный возможностью лишиться Бобби.

Лифт дернулся и пошел вниз.

Бобби застонал.

Я сказал:

– Бобби, пожалуйста…

– Кахуна, – напомнил он мне.

– Ты не Кахуна, ты как.

Его голос был слабым и прерывистым:

– Пиа считает меня Кахуной.

– Твоя Пиа со шмулем в голове.

– Не ругай мою женщину, брат.

Мы остановились на седьмом этаже. Последнем.

Дверь открылась в темноту. Но здесь не было звездного неба. Просто темная ниша.

Рузвельт зажег фонарик, и я вывел остальных в холодный, сырой вестибюль.

Здесь пульсирующий электронный гул был приглушенным и едва слышным.

Мы положили Бобби на спину справа от дверей лифта, подстелив под него наши с Сашей куртки, чтобы он не лежал на цементном полу.

Саша вставила в панель проволочку, чтобы лифт оставался на месте, пока мы не вернемся. Но если прошлое окончательно разойдется с настоящим, придется лезть наверх по скобам.

Бобби лезть не сможет, а в таком состоянии мы его не поднимем.

«Не думай об этом. Призраки не смогут причинить тебе вреда, если ты не боишься их. Ничто плохое не случится, если о нем не думать».