Скованный ночью

Три обезьяны по очереди подходили к крышке и умело подкручивали, не давая ей упасть. Их действия говорили как об элементарном знании законов физики, так и о ловкости рук, присущей этому виду.

Сильно раскрученный диск издавал жужжание, его металлический край скрежетал о бетонную мостовую. Этот низкий металлический звук был единственным звуком в ночи; он отклонялся от основной ноты не больше чем на полтона.

Было непонятно, чем кружащаяся крышка водосточного люка смогла вызвать такое внимание. Обезьяны были вне себя и едва не впадали в транс. Я не мог поверить, что диск чисто случайно набрал такую скорость вращения, которая в сочетании с низким звуком оказывала на обезьян гипнотическое влияние.

Очевидно, я стал свидетелем не игры, а некоего ритуала, церемонии, исполненной символического значения, которое было ясно резусам, но для меня оставалось тайной, покрытой мраком. Ритуал и символ предполагали не только наличие способности к абстрактному мышлению, но и то, что жизнь этих обезьян имела духовный смысл, что они были не просто умны, а способны задумываться над источником происхождения мира и целью собственного существования.

Эта мысль произвела на меня такое впечатление, что я едва не отвернулся от окна.

Несмотря на их враждебность к людям и страсть к насилию, я испытывал симпатию к этим несчастным созданиям, этим отверженным, лишенным своего места в природе. Если они и в самом деле обладают способностью размышлять о боге и творении космоса, то могут знать и ту боль, которая хорошо знакома людям, а именно стремление понять, почему Создатель обрек нас на муки, неутолимую тягу отыскать Его, увидеть Его лицо, прикоснуться к Нему и понять, что Он существует. Если они разделяют с нами это тихое, но глубокое страдание, то я сочувствую их положению и искренне жалею их.

Но если я их жалею, то почему не колеблясь убиваю, когда они угрожают моей жизни или жизни моих друзей? Совсем недавно я был вынужден стрелять в них, чтобы отбить нападение. Легко сеять смерть, когда у твоего врага мозгов не больше, чем у акулы. Еще легче нажать на спусковой крючок, когда ты ненавидишь врага так же, как он тебя. Жалость заставляет раздумывать и колебаться. Жалость может быть ключом, которым открываются врата рая, если рай действительно существует, но это отнюдь не преимущество, когда ты сражаешься за свою жизнь с беспощадным врагом.

Звук, доносившийся с улицы, стал меняться. Крышка люка теряла скорость.

Никто из членов отряда не бросился вперед, чтобы поддержать вращение. Обезьяны как зачарованные следили за виляющим диском и прислушивались к постепенно замедляющемуся «уа-уаа-уааа-уаааа».

Наконец диск остановился, плашмя упал на мостовую, и тут обезьяны застыли на месте. Ночь огласила последняя нота, за которой последовали молчание и неподвижность столь полные, что Мертвый Город стал казаться запечатанным в гигантскую посылку. Насколько я мог судить, каждый член отряда смотрел на железную крышку как загипнотизированный Затем, словно очнувшись от долгого сна, они, пошатываясь, подошли к диску, медленно окружили его, уперлись костяшками рук в землю и стали рассматривать с пытливостью цыганок, гадающих на кофейной гуще.

Кое-кто отошел, то ли недовольный увиденным, то ли ждавший своей очереди. Эти замешкавшиеся подозрительно косились на мостовую, на деревья, обрамлявшие улицу, на звездное небо – на что угодно, но только не на диск.

Одна из обезьян уставилась на бунгало, бывшее моим убежищем.

Я не напрягся и не затаил дыхание, так как был уверен, что это бунгало ничем не отличается от сотен других запущенных и заброшенных домов, расположенных по соседству. Даже в открытой двери не было ничего необычного: большинство здешних построек было брошено на волю стихий.

Смерив бунгало взглядом, обезьяна подняла глаза к выпуклой луне. Поза резуса говорила о глубокой меланхолии… если только я не ударился в сентиментальность и не приписал обезьянам чисто человеческие качества.

Я не двигался и не произносил ни звука; тем не менее жилистая тварь повернулась, выпрямилась, утратила интерес к небу и снова посмотрела на бунгало.

– Нет, обезьяна, только не сюда, – пробормотал я.

Резус неторопливо двинулся к тротуару, пересек его и остановился под сенью раскидистой магнолии.

Я сопротивлялся желанию отпрянуть от окна. Окружавшая меня темнота была такой же непроницаемой, как свинцовый гроб Дракулы, и я чувствовал себя невидимым. Козырек крыльца надежно прикрывал меня от лунного света.

Казалось, несчастный маленький подлец изучал не окно, за которым я стоял, а каждую деталь маленького домика, словно собирался найти агента по торговле недвижимостью и предложить ему продать эти хоромы.