Скованный ночью

Я чрезвычайно чувствителен к игре света и тени; она кажется мне более сладострастной, чем тело любой женщины. О да, женское тело дарит удовлетворение, но дело в том, что я могу воспринимать только самый слабый свет. Любое освещение кажется мне пропитанным эротикой; я остро ощущаю ласку каждого луча. Я знал, что здесь, в бунгало, меня не коснется ничей взгляд, потому что я являлся такой же частью тьмы, как крыло является частью летучей мыши.

Обезьяна сделала несколько шагов по тропинке, которая разделяла двор пополам и вела к крыльцу. Тварь находилась от меня не далее чем в шести метрах.

Резус повернул голову, и я увидел блеск его горящих глаз. Обычно мутно-желтые и мрачные, как у сборщика налогов, в скудном свете они казались ярко-оранжевыми и еще более угрожающими. Они были наполнены тем же светом, что и глаза большинства ночных животных.

Тень магнолии делала обезьяну почти незаметной, и лишь беспокойное движение ее горящих глаз говорило о том, что резуса интересует не мое окно. Может быть, он услышал писк мыши или шорох травы, потревоженной обитателем этих мест тарантулом, и вознамерился перекусить?

Другие члены отряда оставались на улице и продолжали возиться с крышкой люка.

Обычные резусы ведут дневной образ жизни и не рыскают во тьме. Члены уивернского отряда лучше видели ночью, чем другие обезьяны, но, по моим наблюдениям, сильно уступали совам и кошкам. Острота их зрения лишь немного превосходила остроту зрения приматов, из семейства которых они были выведены с помощью методов генной инженерии. В абсолютной темноте они были почти так же беспомощны, как и я.

Любопытная обезьяна сделала еще три шага, вышла из тени и снова оказалась на лунном свету. Когда резус остановился, до него оставалось четыре с половиной метра, включая полутораметровое крыльцо.

Возможно, незначительное улучшение ночного зрения было побочным эффектом захватывающего дух эксперимента, который породил их. Насколько я знал, оно не сопровождалось обострением других чувств. Обычные обезьяны не могут находить добычу по следу, как делают собаки и некоторые другие животные с острым чутьем. Они могли бы обнаружить меня по запаху не раньше, чем я мог бы обнаружить их, то есть в метре-полутора. Тем более что семейка у них была весьма пахучая. Кроме того, эти длиннохвостые террористы не отличались сверхъестественным слухом и не летали, как их дико вопящие собратья, находившиеся в услужении у Злой Западной Колдуньи.[7] Хотя резусы могут внушить страх, особенно если значительно превосходят вас числом, они не так ужасны, чтобы их можно было убить лишь серебряной пулей или криптонитом.

Любопытный резус присел на корточки, обхватил туловище длинными руками, словно успокаивая самого себя, и снова уставился на луну. Он смотрел в небо так долго, что, казалось, совсем забыл про бунгало.

Я украдкой посмотрел на часы, беспокоясь, что не успею выбраться из ловушки и встретить Бобби у кинотеатра.

Он тоже рисковал наткнуться в темноте на обезьян. Даже такой ловкий и находчивый человек, как Бобби Хэллоуэй, не смог бы одолеть этих тварей в одиночку.

Если обезьяны не уйдут, придется позвонить Бобби по мобильному телефону и предупредить его. Я не знал, как быть с электронным зуммером, который раздавался при включении моего сотового телефона. В абсолютной тишине Мертвого Города этот писк мог прозвучать как неприличный звук, изданный монахом в обители, где все соблюдают клятву молчания.

Наконец любопытный резус закончил любоваться медальоном луны, опустил голову и поднялся на ноги. Он потянулся, растопырив узловатые руки, потряс головой и заковылял обратно на улицу.

Но едва я испустил еле слышный вздох облегчения, как маленький мерзавец завопил. Не приходилось сомневаться, что этот хриплый крик являлся сигналом тревоги.

Любопытный резус раз за разом прыгал в воздух, вопил, визжал, кувыркался, плясал джигу, бил по тропинке кулаками, шипел, плевался, хватал воздух когтистыми лапами, словно тот был тряпкой, которую можно разорвать, кривлялся, изгибался так, как будто хотел увидеть собственный зад, крутился, молотил себя в грудь, завывал, подбегал к бунгало, пулей отбегал от него и устремлялся на улицу, топая так, словно хотел пробить в бетоне дыру.

Как бы ни был беден язык приматов, я был уверен, что это послание.

Хотя большинство членов отряда находилось от бунгало метрах в двенадцати, я видел их глаза-бусинки, горевшие, как жирные светляки.

Некоторые обезьяны начали ворковать и ухать. Их голоса были тише и спокойнее, чем вопли Любопытного, но звучали отнюдь не так, как приветственные возгласы, которыми члены торжественной комиссии встречают почетного гостя.

Я вытащил «глок» из наплечной кобуры.

В обойме оставалось восемь патронов.

Еще одна запасная обойма лежала в кобуре.

Восемнадцать патронов. Тридцать обезьян.

Я сделал расчеты заранее, но сейчас повторил их. В конце концов, я поэт, а не математик, так что был смысл еще раз проверить свои выкладки. Повторенье – мать ученья.

Мой Любопытный снова устремился к дому. На этот раз он не остановился.