Скованный ночью

Я уже говорил, что обезьяны ненавидят нас, потому что мы дали им способность мечтать, но не дали средства, которое позволило бы им реализовать мечту, нарушив естественный порядок вещей. Но если их враждебность и страсть к насилию объясняется именно этим, почему Орсон, который тоже оказался по ту сторону естественного порядка вещей, такой добрый и любящий?

Он заключен в теле, которое служит потребностям разума куда хуже, чем тело обезьяны. У него нет рук, да и зрение относительно слабое, как у большинства одомашненных представителей семейства псовых.

Обезьяны могут найти покой среди себе подобных, но Орсон обречен на страшное одиночество. Хотя должны быть и другие умные собаки, я их еще не встречал. Мы с Сашей и Бобби любим его, но этого мало: мы не можем разделить его опыт и взгляды. Поскольку Орсон единственный в своем роде (по крайней мере, пока), я могу догадываться, но не могу полностью понять тоски, которую он испытывает, даже находясь среди друзей.

Может быть, то, что он не ощущает ненависти, объясняется его собачьей натурой. Я думаю, собаки появились на этом свете для напоминания человечеству о том, что любовь, преданность, доверие, смелость и доброта есть качества, которые наряду с честностью являются главными на свете, квинтэссенцией настоящей жизни.

В доброте Орсона я вижу то, ради чего трудилась моя мать. То, что наука способна принести свет в наш довольно темный мир, сделать нас лучше, возвысить дух и напомнить, что Вселенная обладает удивительным и поистине бесконечным потенциалом.

Моя ма надеялась закончить работу огромного значения. Она связалась с разработкой биологического оружия, потому что это был единственный способ получить финансирование, необходимое для реализации ее проекта создания ретровируса, сращивающего гены, что, как она считала, позволило бы лечить многие наследственные болезни и не в последнюю очередь мой ХР.

Как видите, моя ма уничтожила мир, руководствуясь благими намерениями. Она пыталась помочь мне. Так что мир оказался на краю пропасти из-за меня. Причиной вселенского ужаса стала материнская любовь.

Поэтому не пытайтесь говорить о двойственных чувствах, которые вы испытываете к своей матери.

Мы с Орсоном ее сыновья. Я сын ее души и чрева; Орсон – сын ее ума, но она создала его так же, как и меня. Мы братья. Это не аллегория. Мы связаны не узами крови, но любовью нашей матери, и в этом смысле у нас одна душа.

Если что-то случится с Орсоном, часть моей души умрет навсегда. Самая лучшая, самая чистая часть.

– Его надо найти, – повторил я.

– Так и будет, брат, – ответил Бобби.

Он потянулся к ключу зажигания, но не успел включить двигатель, как раздался звук, перекрывший лепет миллионов листьев на ветру и приближавшийся с каждой секундой.

Бобби положил руку на «смит-вессон».

Я не стал вытаскивать пистолет, потому что узнал этот звук. То был шум хлопающих крыльев. Множества крыльев.

Вынырнувшая из ночи молчаливая стая, похожая на полоски дранки, сорванные ветром с крыши мира, хлопая крыльями, снизилась в полуквартале отсюда и полетела к нам параллельно мостовой. Естественно, частью этой стаи была сотня птиц, которых я уже видел, но теперь к ним присоединилась еще одна сотня. Может быть, две.

Бобби передумал и потянулся за ружьем, стоявшим между сиденьями.

– Остынь, – сказал я.

Юн бросил на меня странный взгляд; обычно именно Бобби советовал мне сохранять хладнокровие.

Хотя семнадцать лет дружбы научили его доверять мне, тем не менее патрон он дослал.

Стая, занимавшая всю ширину улицы, пронеслась в метре над нашими головами. Птицы летели с удивительной точностью и слишком организованно, чтобы это было случайностью. Воздушное шоу в исполнении всей стаи оставляло странное ощущение неестественного порядка и одновременно угнетало своей многозначительностью.

Бобби пригнулся, но я смотрел на темное облако крыльев и оперенных телец, пытаясь определить, есть ли среди них кто-нибудь, кроме козодоев. Но мне мешали темнота и скорость.

Когда огромная стая пролетала мимо, на нас не спикировала ни одна птица. Никто из них не издал ни звука. Этот полет был настолько чуждым миру, что я счел бы его галлюцинацией, но перья, сыпавшиеся на джип и мостовую, подтверждали реальность происходящего.

Когда ветер унес последние кусочки пуха, Бобби открыл дверь, вылез из джипа и поглядел вслед стае. Он все еще держал ружье, но делал это одной рукой; дуло смотрело на мостовую, показывая, что у Бобби нет намерения стрелять.

Я тоже выбрался из машины и начал следить за птицами. Достигнув конца улицы, они вереницей поднялись к звездам и исчезли в темноте между далекими солнцами.

– Аж в дрожь бросает, – пробормотал Бобби.

– Ага.

– Но…

– Ага.

– И душа в пятки уходит.