Скованный ночью

Я повернулся и посмотрел на умолкшую стаю.

Тротуар усеяли сотни птичек. Лишь кое-где слабо трепетали крылья – знак уходящей жизни. Большинство разбилось так сильно, что раздробило себе хрупкие черепа или сломало шею.

Да, это были обычные козодои… Какое внутреннее изменение произошло с ними? На первый взгляд разница была не видна, но она существовала. И была такой, что птицы сочли дальнейшее существование невыносимым.

Впрочем, возможно, этот самоубийственный полет не был сознательным актом. Возможно, он был результатом нарушения их инстинктов, массовой слепотой или помешательством.

Нет. Вспоминая их воздушную акробатику, я был вынужден признать, что изменения были более глубокими, более таинственными и более страшными, чем простое нарушение физических функций.

Позади зачихал двигатель джипа, зарычал и утих, когда Бобби нажал на газ.

Я не видел, как он уселся за руль.

– Брат, – сказал Бобби.

Хотя самоуничтожение стаи не было прямо связано с исчезновением Орсона или похищением Джимми, оно делало необходимость найти мальчика и собаку еще более острой.

Похоже, Бобби впервые в жизни почувствовал, что поток времени уносит с собой его растворенную сущность, как вода, уходящая в дренажную трубу.

– Давай-ка прошвырнемся, – сказал Бобби. Мрачное выражение его глаз противоречило легкомысленному тону и небрежности фразы.

Я забрался в джип и хлопнул дверью.

Ружье снова заняло свое место.

Бобби включил фары и отъехал от тротуара.

Когда мы проезжали мимо могильного кургана, я заметил, что крылья теперь если и шевелятся, то только от ветра.

Ни Бобби, ни я не говорили о том, чему стали свидетелями. Не было таких слов на белом свете.

Миновав место побоища, он смотрел только вперед и ни разу не оглянулся на мертвых птиц.

А вот я не мог оторвать от них глаз – и обернулся, когда птицы остались позади.

В ушах у меня стояла музыка, исполняемая только на черных клавишах рояля, позвякивающая и диссонирующая.

Глава 10

Мертвый Город мог сойти за преддверие ада, где осужденные не горят на кострах и не кипят в масле, но подвергаются более суровому наказанию одиночеством и вечной тишиной, дабы как следует поразмыслили над своими прегрешениями. В таком случае мы были призваны освободить из чистилища две невинно осужденные души. Мы с Бобби обшаривали улицы в поисках следов моего лохматого брата или сына Лилли.

С помощью мощного ручного фонаря, который Бобби включил в розетку для зажигалки, я осматривал промежутки между домами, вздымавшимися, как надгробные плиты. Заглядывал в треснувшие или частично выбитые стекла, светившиеся, словно лица призраков, в колючие бурые живые изгороди и мертвые кусты, отбрасывавшие острые тени.

Хотя луч был направлен от меня, отсвет был достаточно неприятным. Глаза быстро устали; казалось, в них насыпали песку. Можно было надеть солнечные очки, которые я на всякий случай брал с собой даже ночью, но они чертовски затруднили бы поиск.

Медленно продвигаясь вперед и всматриваясь в ночь, Бобби спросил:

– Что у тебя с лицом?

– Саша говорит, что ничего.

– Ей нужно срочно привить хороший вкус. Что ты там ковыряешь?

– Ничего.

– Разве мама не говорила тебе, что ковырять нельзя?

– У меня ветрянка.

Держась правой рукой за рукоятку фонаря, пальцем левой я непроизвольно трогал болячку на лице, обнаруженную сегодня ночью.

– Синяк видишь? – спросил я, указывая на свою левую щеку.

– При этом свете нет.

– Больно.

– Ну, стукнулся обо что-то.

– Так оно и начинается.

– Что?

– Рак.

– Это просто прыщик.

– Сначала болячка, потом опухоль, а потом, поскольку у кожи нет защиты… быстрые метастазы.

– Ты пессимист, – сказал Бобби. Бобби свернул направо и спросил:

– Много ли проку в твоем реализме?

Снова заброшенные дома. Снова мертвые изгороди.

– Да уж, головной боли он добавляет, – сказал я.

– Зато у меня от тебя голова раскалывается.

– Однажды у меня начнется головная боль, которая не пройдет никогда. Мозг будет поврежден ХР.

– Ох, мужик, у тебя психосоматических симптомов больше, чем у Скруджа Макдака[9] денег.

– Спасибо за диагноз, доктор Боб. За семнадцать лет ты не сказал мне ничего утешительного.

– Тебе никогда не требовалось утешений.

– Иногда, – сказал я.

Полквартала он ехал молча, а потом ответил:

– А ты никогда не дарил мне цветов.

– Что?

– Ты никогда не говорил мне, что я красивый. Я волей-неволей расхохотался.

– Пошел в задницу!

– Ну вот… я же говорю, что ты жестокий.

Бобби остановил джип посреди улицы.

Я тревожно огляделся.

– Ты что-то видишь?

– Мужик, если бы я был в неопрене, то не стал бы останавливаться, – сказал он, имея в виду неопреновый непромокаемый костюм, который серферы надевают, когда температура воды слишком низка, чтобы раскатывать по волнам в одних плавках.

Подолгу находясь в холодной воде, серферы время от времени облегчаются прямо в костюмы. Это называется «уринофорией»; ощущение приятного тепла длится до тех пор, пока его не смывает морская вода.

Если серфинг не самый романтичный и замечательный вид спорта на свете, то я не знаю, что может его превзойти. Уж, во всяком случае, не гольф.

Бобби вылез из джипа, шагнул на тротуар и повернулся ко мне спиной.