Скрепы нового мира

Писать для денег или для души? Мое сознание рывком сдвинулось на следующий уровень понимания: мне не нужно ни того, ни другого! Для денег надо было год назад ехать с Мартой в штаты, а не к Троцкому и Блюмкину на Принкипо. Что же касается души… пора, наконец, сказать честно хотя бы самому себе: я инженер, инженер, черт возьми, а никакой не писатель. У меня нет воображения, я не умею ничего выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать. Какое там к черту моцартианство, веселье над рукописью и легкий бег воображения! Самый маленький текст требует от меня работы землекопа, грабаря, которому в одиночку предстоит срыть до основания Эверест. Перелицовка Хайнлайна никакое не творчество, а расчетливое ремесленничество. То есть на этом банкете я самозванец!

Коварный план Бабеля раскрылся передо мной во всем своем мрачном блеске. В руку каким-то мистическим образом попала загодя наполненная Зазубриным рюмка.

Тост родился сам собой:

— Никогда не путешествуйте с мертвецами!

Издание книги затянет время. Промедление убьет волю. Без воли мы поедем в ад в компании мертвецов. Горький уже подрядился к ним Хароном.

— Саша, ты как всегда права! Нам пора отсюда валить. Срочно, насовсем.

— Ах, какой он у вас решительный, — притворно восхитилась, а на самом деле, верно, испугалась Любовь Евгеньевна. — Берегите его, милочка, вам крупно с ним повезло. Но погодите, — она запустила руку в лежащую на коленях маленькую сумочку, пошарилась в ней, и скоро вручила Саше сложенный вдвое конверт. — Насколько я помню, вы любите читать письма. Попробуйте это, но только дома.

— Спасибо, — поблагодарила Саша.

— Спасибо, — вторил я ей, поднимаясь со стула. — В которой стороне выход из этой чертовой мышеловки?

Писательскую пирушку мы покинули в высшей степени вовремя. Дрянная водка, да с непривычки… дорогу до дома я запомнил весьма фрагментарно, а как уснул — забыл и вовсе.

Утро, кроме долгожданного чувства определенности, принесло закономерное похмелье. Плюнуть на обрыдшую работу не позволили остатки совести; пусть побег не за горами, подводить ребят-коммунаров не стоит. Так что про письмо Любовь Евгеньевны мы вспомнили уже за вечерним чаем, когда спорили, оставаться на новоселье Бабеля, или уезжать раньше.

Охнув, Саша метнулась к сумочке, вытащила конверт, нетерпеливым молниеносным движением оторвала край, и тут же недовольно скривилась:

— Ларионовка!

— Тоже мне, ценность, — обиделся я. — Она бы еще трамвайный билет тебе подарила.

— Древняя-то какая! — Саша бегло просмотрела текст. — Эти новости недели три назад по радио передавали.

— Сожги, — посоветовал я. — Хотя нет! Давай бумажку сюда, есть вариант проще, — я кивнул в сторону туалета. — Заодно и прочту.

Обратно в комнату я вломился уже через минуту, размахивая ларионовкой как флагом.

— Ты знаешь, что теперь человека из СССР можно выкупить за деньги?![133]

— Ну конечно же! — удивилась моей экзальтации Саша. — Про это, кажется, даже где-то в советских газетах писали.

— Так почему ты мне сразу не сказала? Это же все меняет!

— Ты цену-то видел? — скепсис легко читался с Сашиного лица.

— Десять тысяч рублей с носа! Пять килобаксов! Всего-то!

— Всего-то?! Ты вообще в своем уме?! Да это же невообразимая гора денег, нам за сто лет не заработать! Разве что у этого, который Афиноген, гонорар отобрать. И то, пожалуй, не хватит.

— Саша! — я понизил голос до шепота. — Вспомни, сколько раз я говорил тебе — в банке, который в Швейцарии, отложены совсем неплохие деньги!

— Неужели… прямо столько?!

— Больше!

— Так то в Швейцарии…

— Пустяки, — я отмел возражения. — Биография у тебя настоящая, выдержит любую гэпэушную проверку. В преступлениях ты не замечена, двоюродную тетушку или одноклассника отца за границей найдешь?

— Зачем?! Моего деда Фаддея, ну, который Зелинский, в двадцать втором сам Луначарский с вокзала провожал преподавать в Варшавский университет!

— Дед? Живет в Польше? — обрадовался я. — Вот к нему-то ты и поедешь!

— А как же ты?

— Выберусь, чай не первый раз!

Душа пела. Будущее раскрасилось в благостные розовые тона: рвать нитку границы одному, или с довеском в виде любимой жены, это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Шансы на успех, которые ранее я оценивал в недопустимо низкие восемьдесят процентов, прыгнули вплотную к сотне.

— Постой…

Возражения жены я слушать не стал. Подхватил ее на руки, и закружил, шалея учащенного биения родного сердца.

— Запомни! Все будет хорошо!

5. Особенности отечественного рабовладения

Москва, лето 1931 года (почти год с р.н.м.)

— Озверел, скотина?! — я едва успел выдернуть Сашу из-под колес протобайкера, который решил протиснуться в арку Ильинских ворот мимо телег ломовиков. — А ну стой, гад!