Скрепы нового мира

— Тем более удивительно! — сокрушенно покачала стеклярусом на шляпке Любовь Евгеньевна. — Но я все равно побоюсь поинтересоваться у вашего мужа, где ему удалось ознакомиться с Мишиной пьесой.[128]

— Он ее не не видел и не читал!

— Не надо, — изящным движением ладони Любовь Евгеньевна отмела сомнения. — Так проще, я же все понимаю. Всем проще.

— Афиноген-то на кой черт тут объявился? — беспардонно вломился в наш междусобойчик Зазубрин. — Он же вроде как в актеришки подался?

— После гонорара в двадцать тысяч золотом[129] можно не только в кино… — брезгливо поморщилась Любовь Евгеньевна. — Членство в партии не помешало ему купить четырехкомнатную в Газетном переулке и нанять прислугу.

— Это кто у нас в Москве так здорово зарабатывает? — поразился я.

— Наловчился тут один товарищ, — по теме квартирного вопроса Зазубрин выступил в удивительном согласии с женой Булгакова. — Перелицовывает передовицы «Правды» в пьески.

— Вы еще посмотрите, эким он франтом вырядился! — Любовь Евгеньевна отвесила выверенный кивок в сторону совсем молодого парня, подзадержавшегося около соседнего ряда столов.

— Ничего себе!

Да у нас на Электрозаводе за такой прикид можно партбилет положить на стол. Кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями, несмотря на лето, толстые шерстяные чулки, над чулками — шоколадными пузырями штаны до колен. Вместо пиджака приталенная замшевая куртка, а на голове — берет с коротким хвостиком. Полный набор признаков мелкобуржуазного перерождения, хоть сейчас в стенгазету!

— Бедный, бедный Алексей Максимович! — фальшиво принялся стенать Зазубрин.

— Он что, ученик Горького?! — опешил было я. — Хотя чему удивляться-то…

— Обидчик, — улыбнулась моей промашке Любовь Евгеньевна. — Афиногенов всю Москву измучил «партийностью литературы». Досталось от его проклятого РАППа[130] на орехи и Горькому, и красному Толстому, — тут улыбка пропала с ее лица, — а Володю Маяковского, царство ему небесное, эта банда травила до самой смерти, как стая шакалов — раненного льва.

— Боже, пропал калабуховский дом! — мне зачем-то вспомнились слова профессора Преображенского.

Сомнительной наградой стал очередной пинок в лодыжку.

— Развели скуку, — Зазубрин устало растер лицо широколапой пятерней.

Нашарил в кармане портсигар, тяжело поднялся и похромал в сторону дверей. На его пиджаке, ровно под левой лопаткой, сидела аккуратная заплата.

— L'amour ne se commande pas, les jeunes,[131] — неожиданно перешла на французский Любовь Евгеньевна. — Смотрю на таких вот Афиногеновых, и кошмарным сном мне видится Москва. Знаете почему? — она заглянула Саше в глаза. — Жить с писателем, слава Богу, совсем не то, что жить с большевиком. Да только нынче писатели сами становятся большевиками. И самое ужасное в этой истории то, что их, по большому счету, никто не заставляет. Сами, они всего добиваются сами, в этом дьявольском РАППе чуть не пять тысяч членов. Да-да, не спорьте, именно сами писатели спешат за победившим классом, угодливо потакают его вкусам и чувствам, или вернее сказать, их неуклюжему отсутствию…

— Но ведь возможен обратный процесс! — попробовала возразить Саша.

— Если бы! — Любовь Евгеньевна многозначительно повертела в руках свой пустой бокал. — Как дико, неистово я жалею, что вернулась в советский потерянный рай! Ведь настоящий писатель только лишь потому и писатель, что все пропускает сквозь свою многогрешную душу. Легче простого продать перо, да тут каждый второй его продал! Pourquoi pas, bon sang!?[132] За золото, квартиру, паек. Но читателя-то не обманешь, выбирай, или творишь для него, или для души. Хоть стреляйся, как Володя, хоть пей горькую, как Олеша, хоть беги в Париж… спасенья нет.

— Pourquoi pas? — я поспешно добавил вино в бокалы дам. — Действительно, почему нет? — Вспомнив, что именно писали маститые литераторы в тридцать седьмом, щедро плеснул водки себе. Поднял рюмку в руке, на манер черепа Йорика, и с шутливой серьезностью продекламировал: — Je l'ai connu, Horatio, этот истинно русский способ самоубийства.

Супруга Булгакова шутки не приняла:

— Больно много ты понимаешь для юного большевика!

— Алексей не большевик! — немедленно вступилась за меня Саша.

— Милочка, ваш муж пока не большевик, — Любовь Евгеньевна выделила голосом слово «пока». — Сейчас не боится ни Бога, ни Дьявола, вы молоды, он может схватить тебя в охапку, увезти на Кавказ и начать жизнь заново. Но попробуй, представь его лет в сорок, перекрученным радикулитом, с тремя детьми, тещей и дачей, или, — тут ее губы язвительно покривились, — оторви его от бананов два раза в год. Что выберет он? Что выберешь ты?!

— Выберу водку, что тут непонятного? — я опрокинул рюмку в горло, дождался, пока жгучая волна прокатится по горлу и дальше вниз, до самого желудка. — Интересно, как она через желудок попадает в душу?

— Леш, пойдем домой? — в голос Саши пробились нотки паники.