Скрепы нового мира

— When I am dead, I hope it may be said: «His sins were scarlet, But his books were read»,[194] — продекламировал я заученную еще в камере Шпалерки благоглупость.

— Доктора не позвать? — вкрадчиво поинтересовалась в ответ Саша.

— Доктора не надо, а вот его дьявольская бормотуха нам явно не помешает.

— Ром у него в заначке, когда тебя резал, мне на два пальца налил. Хороший, барбадосский, сладкий такой.

— Попроси стаканчик? Побольше… пожалуйста!

В моих словах было больше шутки, чем реального желания нажраться, однако Саша приняла просьбу на полном серьезе. Отправилась в каюту к дрыхнувшему после обеда Ричарду, и скоро вернулась с початой бутылкой. А ближе к ночи, с помощью ричардовского giggle juice, буйной фантазии и разбросанных по тексту газетной статьи намеков, мы восстановили «полную картину» наказания невиновных и награждения непричастных.

Пока я высунувши язык бегал с оформлением загранпаспорта, Бабель таки издал отредактированного мной Хайнлайна. Свежеотпечатанная книга незамедлительно, через Кольцова, попала кому-то из кремлевских небожителей. Скорее всего к Бухарину, но нельзя исключать Рыкова или самого Сырцова. Главное, текст вождю… понравился! Так сильно понравился, что с олимпа Политбюро покатился категорический императив: автора во что бы то ни стало найти и наградить.

Из-за такой накладки остается только гадать, по какой причине за нами установили слежку на Октябрьском вокзале. Виноват ли в этом донос злодея-профорга, как я полагал ранее? Или у дуболомов из ГПУ не хватило интеллекта выделить из начальственного окрика «найти и наградить» последнее, а не первое слово? А может, боевики тегеранской резидентуры собирались всего лишь предложить мне вернуться в СССР — как уважаемому и популярному писателю? Хотя в последнее поверить совершенно невозможно: клетка нас ждала в любом случае. Стальная или золотая — неважно, тщательная проверка прошлого неизбежно закончилась бы расстрельным подвалом.

Успешный побег субъектов поиска из Тегерана поставил органы в совершенно идиотское положение. Автор так понравившейся вождю партии книги, как принято писать в советских газетах, «раскрыл свое гнилое нутро». Оказался контриком с поддельными документами, жестоким убийцей, и самое страшное: ренегатом, с потрохами продавшимся лживой западной демократии. Впору честно доложить «обнаруженные следствием факты»… да вот беда, настолько смелых чекистов попросту не нашлось. Зато товарищам достало фантазии на фабрикацию фейка. Меня задним числом зачислили в аппарат ГПУ, отправили на сказочное персидское спецзадание, и обрели великий подвиг, по результату — представили к правительственной награде. Для особой пикантности и достоверности выбили из актива Электрозавода признание трудовых заслуг. Причем выданная мне партийная рекомендация оказалась для фальсификаторов настоящим джек-потом.

Заграничной же агентуре спустили указание: любой ценой найти и уничтожить преступника с документами погибшего пролетарского писателя.

Мертвый герой удобнее живого.

Мы не станем разочаровывать комбинаторов. Умереть на бумаге — совсем не страшно.

8. Капитал не по Марксу, или торговля справа налево

Берлин, осень 1931 — весна 1932 (год и три месяца с р.н.м.)

Дородная тетка, за которой я стоял в очереди добрую четверть часа, наконец-то получила корреспонденцию и убрала свой затянутый в букле круп от древнего, затертого до блеска перила стойки.

— Bitte! — то ли поторопил, то ли поприветствовал меня усталый конторщик.

— Guten Tag, — я поспешно протянул ему аусвайс — серую, сложенную вдвое бумагу с фотографией и многочисленными идиотскими печатями.

Конторщик ткнул испачканным в чернилах ногтем в фамилию, подтянул уползшие к локтям нарукавники и направился к занимающей всю стену картотеке. Будет минут пять шариться по ящикам, а если письма до востребования для меня существуют — пойдет за ними куда-то за дверь, надо понимать, на склад.

Откроет шкаф со старым скелетом.

Два года, целых два года, а в памяти — как вчера. Прощальная ночь в Киле, сбитые в страсти простыни, жаркий шепот Марты: «я буду каждый день писать тебе». Мой лукавое, скрепленное объятиями и поцелуями согласие: «как доберусь до почты, тотчас отвечу».

Не сложилось. Подготовка к покушению на Сталина закрутила меня по Европе как канзасский ураган — домик баумовской Дороти; вырваться в почтовое отделение C14 на берлинскую Дрезденер-штрассе я не успел. Точнее, если не врать самому себе, не захотел. Нет видел ни малейшего смысла строить сердечные планы, когда Троцкий дает всего лишь один шанс из трех за наше с Блюмкиным благополучное возвращение из СССР. Мрачный прогноз, однако поразительно верный: после успешного теракта застрелен как он сам, так и Блюмкин, то есть из троих подельников — остался я один.

Повезло, можно сказать. Дважды «погиб» в бою, от белогвардейцев получил монумент на могилу, от большевиков — посмертный орден. При этом жив, здоров, еще и отдохнул, совсем как на курорте.