Скрещение судеб

В письме этом есть такие тонкие наблюдения, которым вполне мог бы позавидовать и взрослый. И не каждый смог бы так точно их сформулировать! Мать положила на Мура свою печать… Есть, конечно, и некоторый налет позерства, наигрыша, но не надо забывать, что пишет это все же мальчишка, которому не минуло еще и восемнадцати лет, а он успел уже испытать то кромешное одиночество, когда ничего не остается, как только самому себя пожалеть!..

Ташкентская трудармия и воистину была каторгой, и такие, как Мур, там быстро погибали. Ведь надо было пробивать русло канала в каменистом грунте, работая ломом, киркой, возя тяжелые тачки, ворочая камни, а солнце немилосердно пекло, в тени было пятьдесят градусов и больше! Только в кадрах кинохроники тех лет, которые мелькали под музыку, казалось, что так сноровисто, быстро и даже весело шла работа…

Может быть, кого-то покоробит и то, что Мур отнюдь не рвется на фронт защищать Родину и стремится избежать мобилизации, в то время как почти все наше поколение считало для себя позорным находиться в тылу и шло добровольно. Но идти под пули, на смерть можно, когда есть во имя чего умирать. А у Мура не было этого! У него не было Родины…

Зря Марина Ивановна тогда, в Париже, ужасалась, что у Мура полон рот общих фраз, которых он нахватался в коммунистическом кабачке “Famille Nouvelle”, куда брал его с собой отец, и в «Союзе возвращения», где крутили советские фильмы, где читали лекции по марксизму-ленинизму. Зря Марина Ивановна огорчалась и тем, что в Голицыне Мур, так стремившийся быть как все, старался подражать Жарикову и другим и укорял ее «интеллигентским происхождением» и «отсутствием классовых чувств» – ибо не было у нее охоты поломать все цветы и кусты, проходя мимо «барского дома», так как цветы и кусты эти – барские, а значит, чужие!.. Логика событий заставляет Мура трезво оценивать все происходящее. Конечно, он не в состоянии понять всего до конца, это поймем уже мы – спустя десятилетия! – но и то, что он понимает, лишает его настоящего и будущего, того, чем живут в его возрасте. «Настоящее, так сказать, подвело!» Оно – это настоящее «хоть и понятно, но, по-видимому, недостаточно, чтобы быть принятым и прочувствованным; будущее же для меня – лишь конгломерат пустых слов и понятий…».

К трудармии Мур уже подготовился и даже поменял с помощью Изи пиджак на телогрейку, но трудармия его миновала, его оставляют в резерве. И 12 февраля он писал тетке:

Дорогая Лиля!

Получил Вашу открытку. Не писал я в последнее время потому, что совсем замотался с делами призыва – целый месяц, с 20-го января по 2-е февраля, я мог отправиться каждый день в трудармию. Только 2-го я узнал окончательно, что зачислен в резерв до особого распоряжения и, таким образом, могу продолжать заниматься в школе.

А 4-го я тяжело заболел рожистым воспалением – опять! – и тот же тип, что в 1-й раз. Сейчас выздоравливаю и 15-го думаю уже приступить к занятиям в школе. Все эти дни лежал и не выходил.

Очень беспокоит собственный несуразный аппетит, возвращающийся по мере выздоровления! Но ничего – как-нибудь переживем. А победы, победы какие! И жить становится легче и веселее… Не болейте; желаю Вам сил и здоровья. Целую крепко. Ваш Мур.

Потом письмо через неделю: