Скрещение судеб

Но кто были эти три Алины сокамерницы? Нам придется с ними познакомиться, ведь Аля будет с ними коротать и дни и ночи. С этой камеры и начнутся Алины университеты… Впрочем, начнутся эти Алины университеты сразу, с того момента, как предъявят ей ордер на арест, как увезут ее из дома. Сразу с того первого допроса по прибытии на Лубянку 27 августа. Допрос длился три часа, но протокола нет, записано только несколько фраз. Аля как-то обмолвится Дине, что поначалу она мирно беседовала со следователем. Что это была за «мирная беседа»? Почему нет протокола? Быть может, следователь воспользовался шоковым состоянием Али, ее полной растерянностью и ловко сумел повести разговор, как бы доверительно, без протокола, и Аля не задумываясь открыто говорила обо всем, о чем он спрашивал. Ведь она находилась в учреждении, в котором служил ее отец, а она так гордилась работой отца, так истово веровала… А все, что происходило вокруг, не доходило до глубины ее сознания – она только дивилась, она жила своей жизнью, своим счастьем… Может быть, этот разговор и был потом использован против нее самой, против тех, кого он коснулся. Но это все только домыслы, а каждый волен домышлять на свой лад, и потому лучше все так и оставить за закрытой дверью и не гадать…

Когда писалась эта книга, в те годы мне в голову не могла прийти мысль, что наступит время, да еще при моей жизни, и станут доступными обозрению протоколы допросов, которые велись в застенке советских тюрем. И единственная возможность рассказать об Але на Лубянке – были воспоминания ее сокамерниц. Но если бы теперь мне предложили заново, на выбор – писать либо по рассказам тех, кто разделил ее горькую участь, либо по протоколам следствия, я бы не задумываясь, выбрала первое; хотя рассказы эти отрывочны и, как любые воспоминания, всегда субъективны и не всегда точны, но это живое о живом! А что касается протоколов – то все сущее остается за их пределами, никаких подлинных деталей, выдуманная, фальсифицированная жизнь – в вопросах и в вымученных, вынужденных ответах! Ни доли истины. И судить о человеке по этим протоколам, а тем более еще и осуждать его, как это пытаются делать некоторые, мне представляется по меньшей мере безнравственным. И я оставляю все, как было написано ранее, добавив только то, что мне показалось необходимым. И благодарю судьбу, что мне удалось застать еще живых свидетелей!

После того первого допроса Алю вызвали не скоро, и у нее было время узнать тех, с кем свела ее судьба.

Вот Лидия Анисимовна, мы уже о ней слышали, – это домработница Мейерхольда и Райх. Ей было, должно быть, лет за сорок пять. Толстая, с отекшими ногами, она страдала одышкой, на голове у нее начинал отрастать колючий ежик волос. Она бежала из деревни от голода. Была малограмотной, верующей.

Она очень обижалась на следователей, которые называли ее – «сундук с клопами»!

– Почему сундук с клопами? – недоумевала Лидия Анисимовна, жалуясь своим соседкам по камере. – Я в скольких домах жила, отродясь там клопов не было, и в деревне у нас чистоту блюли, а энтот заладил одно: «сундук с клопами»! Ну, докладай, говорит, «сундук с клопами»! А чего ему докладать-то, чего знать-то я могу, я ж им только кушать на стол подавала! А ему – кто бывал, да по имени, по отчеству, по фамилии. А нешто фамилии-то все упомнишь? Сколько их народу перебывало у Всеволода Эмильевича и у Зинаиды Николаевны, я их по имени-то многих и не знала, как величать. В личность – это другое дело, в личность признать могу. А он: «сундук с клопами!» – кричит и кулачищами по столу. Я, говорит, из тебя душу выколочу! Французский посол, говорит, бывал? Ну этот, говорю, французский вроде бывал. – Сколько раз был? – Ну, так я же не считала, может, два раза, может, три раза был, а может, и не французский был, может, какой другой был… Говорили, вроде французский… – Об чем разговор вели? – Так откуда же мне знать, об чем, я ж не слушала, без интереса мне, я ж им кушать на стол подам и на кухню пойду, я ж им кушать только на стол подавала. А он опять свое и по-черному ругается. Хоть бы сесть предложил, а то стой перед ним. Час стой, другой стой, ночь стой, ноги-то отекут, вся кровушка в них выльется, как деревянные, и не чувствую их, как на тумбах стою…