Скрещение судеб

Недавно в одном доме я встретилась с сотрудницей ТАСС, с которой Муля работал до последних дней. Она тоже отсидела свой срок. Она рассказывала мне, что у нее с Мулей часто совпадали ночные дежурства, они работали в смежных отделах: он – в английском, она – в немецком. Дежурить с ним было всегда интересно, и ночь быстро проходила – он умел придумывать и рассказывать всякие занимательные истории. Ей нравился Сэм, как звали его товарищи; он был умен, остер и даже зол на язык, и даваемые им прозвища потом всю жизнь сопутствовали людям. Он пользовался популярностью среди работников ТАСС, там даже бутерброды ели «по Сэму» – многослойные, кладя на хлеб все сразу, и сыр, и колбасу, и рыбу – все, что попадало под руку. В ТАСС в те годы шли аресты, все были постоянно взбудоражены, а Сэм казался спокойным – или умело делал вид, что спокоен. Ей потом припоминалось, как во время ночных дежурств он обязательно раза два звонил домой – словно бы проверял, как там, и давал знать, что у него все в порядке… И вдруг его совершенно неожиданно исключили из партии. Исключили как бывшего троцкиста. А троцкистом он стал восемнадцати лет от роду. Тогда, в двадцатых, Москва кипела диспутами, на которых сражались за и против Троцкого, Муля был – за. То ли по политическим убеждениям, если они у него могли быть, то ли в силу дружеских отношений с Левой Седовым, сыном Троцкого. И далее брата своего младшего Сашу, которому не было и пятнадцати лет, втравил в эти диспуты. И когда на каком-то собрании требовались дополнительные голоса, он притащил его с собой и заставил голосовать, и тот, ничего в этом во всем не смысля, голосовал! За что и поплатились впоследствии – в свой срок – тюрьмой и лагерями, а Муля в конце концов жизнью…

В тридцатых, когда он работал уже в Жургазе, ему часто поминали его «прошлое» и, пытаясь нажить себе политический капитал и выслужиться, жестоко его прорабатывали. И Муля каялся и признавал ошибки своей молодости. И бывало, он висел на волоске, но всегда на помощь приходил его отчим, крупный партийный и общественный деятель. А когда он был арестован, Мулю брал под защиту Михаил Кольцов, и Муля, хотя и сильно пощипанный, уцелевал и оставался на своем рабочем месте, а работником он считался отличным. Жургазовцы, как собрание, – шутили: «Ну, опять Муля будет каяться!» И опять Муля каялся, он знал правила игры! Но сотрудники ТАСС, с которыми мне удалось говорить, не помнили, чтобы возникал разговор об его увлечениях в молодости. Исключили его из партии неожиданно, хотя в те дни в 1950 году ни для кого ничего уже не было неожиданным… Затем его уволили с работы.

Он еще какое-то время ходил на свободе. Мои товарищи рассказывали: к одному он как-то зашел домой, сказал, что теперь обходит всех друзей и выясняет, не могут ли они помочь ему найти работу; другого он встретил на улице почти накануне ареста и жаловался, что ничего не получается с работой – нигде его не принимают…

– Ну что же, – сказал он, – не устроюсь – буду на Клязьме, на даче у Шуретты, разводить кур!

Разводить кур ему не пришлось…

Та моя приятельница, которая волею энкавэдэшников была связана шпионской работой с Мулей, говорила мне, что она видела его на Лубянке. Ее привезли из Бутырок, втолкнули в узкую длинную комнату, где спиной к окну за столом сидел следователь по особо важным делам, сбоку стенографистка. Следователь, не дожидаясь, пока моя приятельница сядет, продиктовал, что идет очная ставка такой-то с С.Д.Гуревичем. И сразу задал вопрос: «Вы передавали секретные документы, выкраденные вами из сейфа Академии наук, С.Д.Гуревичу?» И сам же за нее ответил: «Да, передавала». Затем следовал вопрос: «С.Д.Гуревич, вам такая-то передавала секретные документы, выкраденные ею из сейфа Академии наук?» И сам же отвечал за С.Д.Гуревича: «Да, передавала». И все это в темпе: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Моя приятельница никак не могла понять, что происходит, потом перебила следователя:

– Позвольте, какая же это очная ставка с Гуревичем, когда самого Гуревича нет?

– Как нет, вон он!

И следователь показал рукой за ее спину. Она обернулась. В углу – дверь открывалась в комнату так, что, когда она вошла, она не могла его видеть, – сидел Муля, вернее, можно было догадаться, что это был он. Свет из окна туда плохо доходил, да и Муля был мало похож на себя. Он сидел понурый, опустив голову, свесив руки между колен, сцепив пальцы. Он не поднял головы, так и продолжал сидеть молча, за все время очной ставки не проронил ни слова. Должно быть, он даже и не слышал, о чем говорил следователь, он был глуховат. Следователь продолжал задавать вопросы и ей, и ему, и сам давал ответы и за него, и за нее. Окончив, он предложил ей подписать протокол. Она не подписала, но подпишет потом, спустя несколько дней, ее заставят… Когда ее уводили, она сверлила Мулю глазами, но он продолжал сидеть все в той же позе и не взглянул на нее…

Его расстреляли в 1952 году, летом.