Скрещение судеб

Асеев побледнел, хотя, казалось, лицо его бледнее быть не может, схватился за голову.

— Осел, старый дурак! Как я смел! Дайте мне по морде, ну выругайте меня! Что же вы молчите? Я, когда вас увидел, я так отчетливо вспомнил Анатолия Кузьмича! Вспомнил, как он кричал на Николиной горе в лесу…

И разрыдался. Буквально разрыдался, и мне пришлось его еще успокаивать и затащить в подъезд Художественного театра, так как прохожие останавливались и обращали на нас внимание.

Мне казалось, он был всегда излишне возбудимым и нервным.

А на Николиной горе мы встречались чуть ли не каждый день, а уж в субботу, в воскресенье обязательно, а то и в будни, когда Тарасенков приезжал из города, из редакции, Асеев заходил к нам узнать, что в Москве, в Союзе писателей, какие новости, какие ходят слухи. Тарасенков в это время редактировал его книгу, и тот посвящал ему целые стихотворные послания. И часто, идя в лес, мы заходили на дачу к Асеевым. Оксана развела на участке огромную плантацию ягод, и мы покупали у нее клубнику и смородину. Сын не любил бывать у них. Оксана не позволяла ему самому срывать ягоды, и мне казалось, что вообще дети их обоих раздражают. Разговора о Чистополе не помню. Может, Асеев с Тарасенковым и говорили, но не при мне. А вот с Оксаной мы говорили о Чистополе. Это было уже в конце семидесятых годов, после смерти Николая Николаевича. Я была у нее в проезде Художественного театра, в опустевшей и обветшавшей квартире… Мне неприятен и горек был наш разговор, хотя я была уже подготовлена к тому, что Оксана очень недобро говорит о Марине Ивановне и Муре, поминая чистопольские дни, и, видно, не отдает себе отчета в том, что ее рассказ весьма нелестно характеризует и ее самое, и Асеева. Мне многие, кто встречался с ней, передавали об этом, в частности Руфь Вальбе, которую Аля называла «ангелом-хранителем теток»: та жила в Мерзляковском с Елизаветой Яковлевной Эфрон, ухаживала за ней и за Зинаидой Митрофановной. Руфь как-то по издательским делам Асеева пришла к Оксане. Зашел разговор о Цветаевой, и Оксана, не подозревая, с кем имеет дело, выложила все то, что впоследствии рассказала и мне. Я записала наш разговор слово в слово — как было сказано и что было сказано — и передаю в несколько сокращенном виде.

Поднимаясь тогда по лестнице в квартиру Асеевых, я вспомнила, как зимой 1940/41 года мы поднимались с Тарасенковым по той же лестнице вместе с Мариной Ивановной, которую встретили у ворот, и как перед нами на площадке вырос вдруг чей-то зад: кто-то, стоя на четвереньках, обшаривал ступеньки рукой. Это оказалась Оксана, у нее из кольца выпал брильянт, она уже обыскала всю квартиру и думала, что когда утром протирала площадку перед дверью, то обронила камень именно здесь. Нам ничего не оставалось, как тоже начать шарить руками по ступенькам. Марина Ивановна тогда сказала что-то вроде того, что если в брильянтах мыть пол, то, пожалуй, их и есть смысл носить! У меня это не записано.

Я напомнила Оксане эту историю, и как она просила тогда не говорить Николаю Николаевичу, чтобы он не расстроился. Она огорченно вздохнула — брильянт так и не нашелся, а про Марину Ивановну сказала с раздражением, что той с нами не было и что вообще она у них никогда не бывала, может, раз только и зашла с Крученых. Я стала говорить ей, что Марина Ивановна очень подружилась в ту пору с Николаем Николаевичем, я это знаю, и есть записи Мура, и Борис Леонидович пишет об этом же.

— Ну да, конечно, она жалась к Коле, потому что он был известным поэтом.

— Если он был известным поэтом, то она была гениальным поэтом, и Николай Николаевич отлично это понимал! Он очень любил ее стихи и читал их, когда Марина Ивановна была еще за границей…

— Она у нас тоже читала, — перебила Оксана. — Коля ей раз сказал, что в стихах ее очень много от Маяковского, а она обозлилась, при чем тут, говорит, Маяковский, я никогда его не читала и не знаю вашего Маяковского.

— Оксана, вы все спутали! Она не только знала Маяковского, но и очень ценила его и писала о нем.

— Не знаю, не знаю, знаю только, что она была сумасшедшая! Разве нормальный человек стал бы вешаться? Да, она, конечно, привыкла к Средиземному морю, а не к Елабуге, но ведь мы тоже привыкли к Москве, а не к Чистополю! Нам тоже было нелегко, но мы не вешались!

— Побойтесь Бога, Оксана…

Но Оксана уже обрушилась гневной тирадой: