Скрещение судеб

Тогда, когда Аля сидела в одной камере с Диной, она была полна еще той жизнью, из которой ее вырвали, была полна близостью с Мулей, это была ее первая любовь, и ей казалось, что не может же все вот так просто оборваться!.. Она еще верила… Не проходило и дня, чтобы она не заводила разговора о Муле, она говорила:

— Хотя я в тюрьме, но я счастлива, что вернулась в Россию, что у меня есть Муля! Только очень жаль, что у меня нет от него ребенка[145]. Я готова была хоть в тюрьме родить — только бы сын от него!

У Али были неисчерпаемый запас жизнелюбия и, как говорила о ней Марина Ивановна, «изумительная легкость отказа…». Это еще про маленькую Алю она писала: «…ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные ведра и тряпки, — как тут развиваться? Единственное развлечение — собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки — успеет! — я за детство, то есть и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, ведра, еда, учение, хворост, сон. Мне ее жаль, потому что она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная легкость отказа. Но это не для одиннадцати лет, ибо к двадцати озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно…»

Но Аля не озлобилась, пройдя и через все то, чего Марина Ивановна даже представить себе не могла! И это — «всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку» — было и там, на Лубянке…

Дина говорила, что никогда она так много не смеялась, как с Алей. Аля беспрестанно придумывала что-нибудь: то она разыгрывала Дину, то Лидию Анисимовну, то озорно и похоже изображала надзирателей, особенно того, напыщенного, важного, тупого, который, входя в камеру и тыча пальцем в воздух, каркал:

— Инициалы полностью!

С Алей было даже вроде как бы уютно, если это слово вообще может быть применимо к тюремной камере. Она усаживалась на койке, поджав ноги, спиной к глазку, чтобы не видела надзирательница, которую прозвали Ксантиппой, и вязала! Нет, конечно, ни спиц, ни крючка не было, их нельзя было иметь, да и вязать не полагалось, она вязала на двух спичках!.. Она не могла, чтобы руки оставались праздными…

Борис Леонидович рассказывал, как в Париже в 1935 году к нему в номер приходили Сергей Яковлевич и Аля. У Али всегда был с собой клубок шерсти, и, болтая, она что-то вязала. А Елена Извольская вспоминает о творческих вечерах Марины Ивановны в Париже, на которых присутствовала вся семья: Мур сосал карамельку, Аля вязала, а Сергей Яковлевич слушал, склонив свою «романтическую голову…». И Марина Ивановна часто в своих письмах пишет о том, что Аля вяжет. «Вернулась из Бретани Аля, привезла всем подарки: ей на ее именины мать ее подруги подарила 50 фр., — купила на все деньги шерсти и связала Муру и мне две чудных фуфайки, с ввязанным рисунком, как сейчас носят (и хорошо делают, что носят). Мне зеленую с белым ожерельем из листьев, Муру сине-серо-голубую, северную, в его цветах», — это Марина Ивановна пишет Тесковой, а у Саломеи Гальперн просит журнал: «Але необходимо, так как она все время вяжет и часто на заказ…» А вязать Аля научилась у самой Марины Ивановны, которая особенно много вязала в Чехии, когда носила Мура и когда Мур был маленьким. Аля еще девочкой вязала шапочки на продажу, и это в какой-то мере выручало семью в трудную минуту.

И тут, на Лубянке, Аля вяжет на двух спичках!.. У нее с собой была какая-то косынка, она ее распускала вязала варежки, потом распускала варежки — вязала косынку, распускала — косынку — вязала шарфик…

Пенелопа…

«Диночка, милая, помнишь, когда мы с тобой вместе читали и бесконечно разговаривали обо всем, далеком и близком, как бы стремясь надружиться впрок на все годы разлуки и на все разделяющие нас расстояния? — писала Аля в августе 1954 года. — Как я тогда далека была от мысли, что наступит время, когда я буду совсем одна и совсем никому не нужна… Что из всех людей, которые были моей семьей, душой, опорой и основой, никого не останется в живых и что никто из них не умрет своей смертью, и что так называемая жизнь настолько съест и выпьет мои силы, что у меня их не останется совсем, чтобы в сотый раз попытаться начать жить снова. А тогда, когда мы были с тобой вместе, я была очень счастливая, еще очень счастливая, несмотря на сверхнесчастные обстоятельства…»

Але было двадцать семь, и как на войне под пулями невозможно в этом возрасте поверить, что вот сейчас все, может, оборвется, что сейчас всему конец, так и там невозможно было представить себе, что все уже оборвалось, что всему уже пришел конец… Мрачные мысли одолевали перед сном, когда невозможно было заглушить их разговорами или чтением, когда оставалась одна наедине с собой! И еще на прогулке по крыше — за немыми часами в высокой стене, огораживающей крышу, — где по углам часовые с автоматами. Гулять выводили из каждой камеры отдельно, чтобы ни с кем не общались. Лидия Анисимовна не гуляла, а они с Диной, одна за другой, — руки за спину, разговаривать запрещено — вышагивали в тюремных бушлатах двадцать минут.