Скрещение судеб

«Почему я в Рязани? Потому, что в Москве… не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут. Что делаю? Преподавала графику в местном художественном училище, а в летние месяцы приняла школьный секретариат…» «Как живу? Да так вот и живу. Плохо, в общем…»

И в следующем письме, получив ответ на это свое предыдущее, опять то ли слово, то ли интонация задевает ее:

«Дорогой Николай Николаевич, ран своих я не растравляю, ибо ни они, ни я, в этом не нуждаемся. Мы просто сосуществуем…»

И еще: «…Насчет же того, что «везде есть люди» (т. е. «души»!) — как Вы пишите, то для меня это совершенно не требует доказательств. Я их встречала в самой преисподней. Они меня — тоже!..» «…что касается меня и Рязани, то я не надеюсь — но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это — на всю жизнь, понять это — ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда — всерьез!..»

А Борису Леонидовичу:

«…Асеев иногда пишет письма красивые и гладкие. Что-то в его письмах есть поверхностное, что заставляет подразумевать в нем самом нечто затаенное — не знаю, как выразить, в общем все его легкие похвалы моему уму и трескучие фразы о маме — не внушают того простого человеческого доверия, без которого не может быть отношений, хотя бы приближающихся к настоящим. Он собирается приехать сюда «посмотреть на меня». Вряд ли он получит удовольствие от этих смотрин. Но ты ему не говори…»

Встреча их так и не состоится. Асеев в Рязань не приедет.

Душевного контакта, открытости, подлинного доверия в переписке не возникает. Может, Асеев не найдет никак нужный тон, может, ему мешает сознание, что он некогда все же поступил не так, как бы следовало… И Аля улавливает какую-то неестественность, «затаенность», как она говорит. В одном из своих писем к нему, она поминает о рапирах: «почему мы с Вами должны драться на рапирах, как мушкетеры или суворовцы? Я совсем не хочу драться, я очень миролюбива! Не деритесь, пожалуйста, и Вы! В своем предыдущем письме Вы говорили о «приятно и приютно», а в этом — уже вооружены. Да еще рапирой».

Но пройдет время, и «рапиры» скрестятся.

…А в Елабугу Аля так и не попадет. Тогда, в бытность свою в Рязани, у нее не будет возможности, а потом спустя столько лет, когда она вернется, наконец, в Москву из ссылки, из Туруханска… Она страшилась этой Елабуги, где повесилась мать, страшилась этого кладбища, где затерялась могила… И то ей будет казаться, что теперь и вовсе уже разыскать — дело неосуществимое, то она вдруг будет судорожно хвататься за мелькнувшую надежду и начнет вести деятельную переписку и даже будет момент — согласится потревожить других покойников, обретших свои могилы, чтобы найти прах матери. Но вовремя откажется от этого… В 1960 г. она решит поехать с теткой, с Анастасией Ивановной, когда та соберется в Елабугу, но будет все оттягивать поездку, и не поедет, и напишет другой тетке, Елизавете Яковлевне: «Для меня мама живая, для Аси мертвая, и потому мы друг другу не спутники в Елабугу…» А позже Рафаилу Мустафину, который жил в Казани и который много сделал для того, чтобы разыскать могилу Марины Ивановны, но так же, как Анастасия Ивановна, не нашел, она скажет в письме: «У меня ужас перед Елабугой, ужас, который я до сих пор не в состоянии превозмочь. Насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно мое отталкивание от места, где она погибла… Конечно, будь там могила, тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, — я бы поехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась…»

Когда Анастасия Ивановна была в Елабуге, она поставила крест и сделала на нем надпись: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…» Так бы и стоять тому кресту по сю[158] пору, с той надписью и люди приходили бы и клали цветы к подножию креста, и служил бы тот крест людям вечным укором…

А, может, так именно и должно было случиться, таков и должен быть конец — по-цветаевски! Ничего не оставить — ни могилы, ни праха… Только душу свою живу!..

В Рязанском Художественном училище закончился учебный год. Начались каникулы. Аля пишет Лиде Бать: «Чтобы как-то прожить лето, пришлось принять школьный секретариат и библиотеку…»