Скрещение судеб

…Шел дождь. Аля увидела в окно, как по тропке к дому гуськом направляется целый отряд пионеров в полном походном снаряжении: рюкзаки за плечами, палатки, котелки, топоры. Все сваливают у крылечка, приминая цветы, и вваливаются в дом. И деловито заявляют: «Мы хотим послушать про Марину Цветаеву!» «Кто это мы?» — спрашивает Аля. «Романтики!» — отвечают хором и, шмыгая носами, мокрые от дождя, усаживаются на полу без приглашения. «А что вы читали Цветаевой?» спрашивает Аля. — «Ничего». — «А что вы хотите знать?» «Все!» — отвечают. Аля пытается что-то им говорить, что-то читать, что полегче, попонятнее, но видит — им скучно и совсем неинтересно. Они устали, промокли, а от печки идет тепло, и они начинают дремать…

А то пришла группа из дома отдыха. «Здесь, значит, жила известная…» — «Нет, не здесь, а как раз на территории вашего дома отдыха». — «Н-да. И — писала?» — «И писала». — «Писала, значит… А нельзя ли у вас сирени купить? Такая красивая сирень!» — «Я не продаю. Могу подарить». — «Да?! Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сами наломаем!»

Но больше всего Аля боялась шизофреничек, они шли косяками. И каждая уверяла, что Марина для нее «родная душа»!.. Пришла одна, говорит: сняла угол поблизости, но там дети, гам, визг. Спала на сеновале. Просит — покажите книжечку, которая вышла в издательстве «Советский писатель». Поглядеть хочется, а нигде достать не может. Аля показывает. «Вот беда! Все равно ничего не вижу. Я ночью очки на сеновале потеряла…» «Ну, приходите потом», — говорит Аля. «Да меня хозяйка выгнала. Говорит: «Корова будет кушать сено и помрет из-за твоих очков. Иди-иди! И денег мне от тебя не надо…»

— Слава матери мне дорого обходится!.. Лето было на редкость неудачным! Народ валом валил. Гости шли в одиночку, попарно, повзводно, туристы — поавтобусно. Спасенья нет!..

Говорила Аля, вернувшись из Тарусы осенью 1974 года.

В 1975-м она из Тарусы не вернулась…

Последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро Аэропорт, где неподалеку была ее квартира. Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах немыслимая усталость… Аля давно хворала, но не обращала внимания. Она с таким безразличием относилась к себе. Казалось и жить она не очень-то хотела. В одном из писем Нине, в конце шестидесятых, после смерти Юза, она писала: «Я старше и «мудрее» тебя, и на тысячу лет раньше, чем ты, узнала что такая потеря вырывает и тебя из числа живых, подрубает твой основной жизненный корень; и дальше — живешь мелкими, подсобными корешками… Дальше — живешь этаким Маресьевым[198]… привыкаешь, казалось бы, к своим протезам так же, как к ним (охотно!) привыкают окружающие, но вот по окончании «трудового дня» отвинчиваешь свои искусственные конечности, или свою искусственную сердцевину, и остаешься — обрубком…»

А мне тогда при последней встрече:

— Я вам давно говорила, что я устала вековой усталостью! А теперь я даже и не знаю, какой усталостью устала! Должно быть, последней… Какое это счастье, что у вас есть Митька и что вы с ним так душевно близки и что под старость есть, кто подставит плечо и поможет нести крест, когда силы уже оставляют… Трудно быть совсем одной! И не на кого опереться, и нет родной души… А тетки уже на ладан дышат, уже и не встают. Руфи сейчас около них нет. Вот варю им супчики и вожу, а они еще капризничают и не едят!..