Скрябин

На самом деле — вряд ли вообще что-либо «ожидал» или «не ожидал» в эти дни. Теперь, после «Божественной поэмы», судьба вела его, и Скрябин предчувствовал, что концерт так или иначе, а все же как-нибудь «устроится». Надо лишь добыть известности, побольше покрутиться среди музыкантов. Здесь, с неизбежностью, он не мог не испытать разочарований. «Да, Россия — это страна музыки, — слышит он от французов, — там теперь много больших музыкантов. И первое место принадлежит, конечно, Глазунову».

Что пробуждалось в нем, когда звучал этот панегирик Александру Константиновичу? Уязвленное самолюбие? Снисходительность к мнению тех, кто столь «глух» к музыке? Надежду в скором времени все поставить на свои места, чтобы Франция узнала, наконец, и Скрябина? Скорее всего — легкую иронию «небожителя», взирающего с космических высот на бестолковое «искание истины» маленьких жителей Земли.

Он мотается по Парижу и пригородам, желая найти, наконец, сносное — тихое, удобное и недорогое — пристанище и, устав от поисков и ненужных трат и нехватки времени, въезжает в дорогой отель на Елисейских Полях. Успевает сходить в оперу и послушать «Валькирию» (отзыв в письме к Татьяне Шлёцер показывает, сколь далеко он отошел от Вагнера: «Впечатление совершенно такое же, как и от «Зигфрида». Намерение всегда выше исполнения. Как и в «Зигфриде», есть 2–3 момента очаровательных, все остальное ужасно скучно»). «Глушит» письмами тоску Веры Ивановны, и его ласковые обращения — из письма в письмо, — составленные вместе, похожи на «заговор»: Жука, Жуча, Жученька, Жучерынька, Жучок! Уговаривает и возлюбленную, и за его увещеваниями — все то же стремление «напитать» ее своей энергией и уверенностью: «Танище, мое хорошее, дорогое! Зачем такое малодушие! Слезы! Как не стыдно!! Я допускаю только слезы жалости. Будем бороться с пошлостью, действовать, а не предаваться унынию. Мы всегда вместе, не забывай этого!»

В своих посланиях к любимой «Танюке» он чудит совершенно по-детски: старательно меняет почерк, чтобы не вызвать на ее голову новых упреков со стороны родственников, которые с неодобрением наблюдали за увлечением племянницы. Но «детская конспирация» Скрябина оборачивалась одними неприятностями. Постоянно думая о почерке, он забывал наклеивать марки на конверты, и вместо косых взглядов родственников Татьяна Федоровна вынуждена была встречать их ворчливые придирки, поскольку за письма рассеянного влюбленного им приходилось еще и доплачивать.

С Татьяной Федоровной Скрябин делится и творческими переживаниями.

«Какой дивной красоты монолог я сейчас записал. Танюша, зачем ты не со мной! А впрочем, так лучше. Когда мы увидимся, сколько будет нового тебе показать! Я опять поднят необъятной волной творчества на такую высоту! Я задыхаюсь, я блаженствую, я дивно сочиняю. Время от времени я отрываюсь от работы, чтобы подумать о тебе и хотя мысленно поделиться с тобой.

Знаешь, чем я теперь занят? Я вырабатываю новый стиль, и, какая радость, выходит так хорошо! Помимо содержания, самый размер возбуждает; иногда это действие до такой степени сильно, что кажется, будто содержания и не нужно. Воображаю, что будет в соединении с музыкой!»

Он пишет поэтическую часть будущей «Поэмы экстаза». Он упоен. Его сочинение возбуждает в нем невероятный подъем. Если бы он знал, как бледно, вычурно и странно будет выглядеть его поэзия рядом с настоящей, музыкальной «Поэмой экстаза», которой только еще суждено появиться…

Вероятно, поначалу он стремился к соединению своей музыки и своих стихов. Почему он откажется от этой идеи? Посмотрит позже на свое поэтическое творчество более трезвым взглядом? Или поэтический текст слишком «теснил дыхание» его музыке, ритмы которой будут и разнообразнее и свободнее ритма его стихотворной поэмы? Впрочем, и стихи эти претерпят немало изменений, прежде чем автор посмеет их опубликовать^[74].

В декабре в Париж приезжает Татьяна Федоровна. Скрябин не знает, сколь заметные перемены в своей жизни ему придется пережить. Пока он все еще «в полете» и «вертится», излучая свои творческие чаяния на окружающих. «Все это время я, как угорелый, слонялся по разным местам», — пишет он Вере Ивановне. И тут же — о швейцарском композиторе Доре, который страшно Скрябиным заинтересован, который таскает русского музыканта по своим знакомым, стараясь всячески их заставить обратить на него внимание. «Третьего дня, — пишет Александр Николаевич, — я вышел с ним из дому в 11 часов утра и вернулся только в 1 ночи. Все время вместе, утром у организатора, потом завтрак, потом в магазин Belon, исполнение 3-й симфонии композиторам (20 человек), потом обед у француза-художника (не знаю даже имени его) и, наконец, концерт, где я встретил массу знакомых».