Скрябин

«Идеология» скрябинского пианизма легко извлекается из реплик, которые педагог бросал на занятиях:

— Пассажей нет! Все должно жить! Пусть пассаж даже смазан, но если закончить его блестяще, получается впечатление чистоты, блеска!

— Не обращайте внимания на критику. Пусть ее не будет для вас, и делайте, что надо.

— Упоительность, атмосфера искусства — прежде всего! Пусть лучше приподнятость, но не обыденщина.

— Бойтесь пошлости жизни!

— Искусство должно преображать жизнь.

На уроках он и стремился создать ощущение праздника. Иногда в беседах с учениками увлекался своими идеями. Разговор о новом в искусстве мог перейти в мечты о преображении мира. Одна из учениц его вспомнит: «Помню — дождь, грязь, а мы не замечаем, шествуем через все бульвары и все беседуем»… Эти беседы и «призывы» имели и творческое продолжение — в его симфониях.

* * *

В марте 1899 года Сафонов исполнил первое чисто симфоническое произведение Скрябина — поэму «Мечты». Оркестровку этой веши одобрил даже строгий Римский-Корсаков. Небольшое, мелодичное, несколько печальное, но «воздушное» произведение произвело впечатление. Публика ответила овацией, музыку заставила повторить, молодого композитора несколько раз вызывала на сцену. Критики тоже отметят эту вещь: «Большою глубиною мысли веяло от небольшой оркестровой пьесы г. Скрябина».

На очереди — симфоническое Allegro ре минор. Оно было начато давно. Занятия в консерватории заметно задерживали это произведение. Однажды, снова прикоснувшись к Allegro, ему показалось: эта вещь должна стать первой частью симфонии. Летом 1899-го работу он начинает сызнова, без опоры на почти законченное Allegro, но сочиняет именно симфонию. К осени пять частей уже были, правда, еще не оркестрованные. К ним композитор намеревался вскоре дописать последнюю, шестую.

Количество частей несколько изумило его соратников из беляевского круга. Озадачило оно и самого Митрофана Петровича; 2 декабря, ожидая скорого окончания симфонии, Беляев пишет: «Из твоих слов я понимаю так: что к праздникам (Рождества и Нового года) или в течение праздников ты приедешь ко мне и привезешь свою оконченную Симфонию, и буду тебя с нетерпением ждать к тому времени. Николай Андреевич говорил мне, что ты ее пишешь в шести частях, то чтобы не потребовалось для нее отдельного купэ?»

Шуткой Митрофан Петрович хотел скрыть свое смущение и тревогу: не переусердствовал ли Саша, раздув традиционную четырехчастную форму до таких размеров? Предполагаемая шестая часть с хором и солистами смущала еще больше. Явно здесь проглядывало стремление сделать «как у Бетховена» в Девятой симфонии, где в последней, четвертой части звучал хор на оду Шиллера «К радости».

Скрябин торопится, начинает оркестровать, еще не завершив финал. Он уже выслал партитуру первых частей для гравировки и четырехручного фортепианного переложения симфонии, а финал все не дается. Возможно, мешало не только то, что много времени уходит на педагогику. Чужие звуковые миры, через которые проходили его ученики, вставали преградой между ним и финалом^[37]. Возможно, этим и объясняется, что шестая часть, с хором, оказалась наименее выразительной. Митрофан Петрович, которому идея такого завершения симфонии заранее не нравилась, скажет чуть ли не со вздохом облегчения:

«Ну, братец, ты потерпел полный провал! Весь комитет, то есть Николай Андреевич, Александр Константинович и Толя признают, что вокальная часть в шестой части твоей симфонии невозможна для исполнения и что в таком виде эта часть симфонии напечатана быть не может».

Похоже, Беляев уже решил для себя, что ему самому делать с финалом. Скрябину столь суровый отзыв непонятен: он свою музыку уже показывал вокалистам, и они не заметили в ней каких-либо для себя неудобств. Впрочем, в спор он вступать не намерен: первое свое крупное произведение хочется быстрей увидеть в печати, и Александр Николаевич берется за переделку вокала. Но и в новой редакции финал не мог понравиться Беляеву. Он пишет тоном делового послания, но выдает тайную свою мысль: «Если хор Полетики не согласится (как было в том сезоне) петь в нашем концерте бесплатно, то и первую твою симфонию придется в нашем концерте исполнить без финала; да и вообще вследствие этой сложности она, вероятно, редко будет исполняться целиком…»

Нелюбовь Митрофана Петровича к «громоздкости», вдруг обнаружившейся в симфонических произведениях Александра Николаевича, вышла наружу, когда он узнал о другом замысле композитора: