Скрябин

«Ты мне сообщил, что имеешь намерение написать оркестровое сочинение, которое бы начиналось вокальною, а кончалось оркестровою музыкою, то прошу тебя иметь в виду, что такие сочинения я издавать не буду. Извини меня (как профана), что даже твой финал с дуэтом и хором мне кажется претензией на 9-ю симфонию (хотя она у тебя первая), после чего ты предполагаешь написать 10-ю, начинающуюся вокально и кончающуюся оркестром, all-я вероятно будет иметь вокальные номера в средине… Что же ожидает такое сочинение, которое не может начаться без вокальной помощи? Оно будет лежать на полках — как мы видели из сочинений прежних композиторов.

Пиши для фортепиано, для оркестра, для голоса или других инструментов, но не бросайся сразу на такие сложные сочинения, которые для исполнения требуют больших музыкальных средств и денежных затрат».

Скрябину эта нотация явно не по вкусу. Обычно всегда тянувший с ответом, на этот раз он торопится:

«Дорогой Митрофан Петрович! Спешу ответить тебе на твое письмо от 5-го мая. Ты мне ничего неприятного не сказал. Было бы странно, если не более, с моей стороны претендовать на то, чтобы ты делал вещи почему-либо для тебя неудобные. Конечно, ты будешь издавать только то, что захочешь. Как я могу на это обижаться?»

Неприятный привкус наставления в письме Беляева не мог его не покоробить. Но Беляев был далеко не единственный противник финала и многочастности. Леонид Сабанеев, которому в будущем суждено стать яростным приверженцем Скрябина, вспомнит о первых впечатлениях при «звуковом» знакомстве с первой симфонией Скрябина в марте 1901 года:

«Утром была генеральная репетиция. В полутемном Колонном зале бывшего «Благородного собрания» собирались музыканты, чувствовалось, что ожидается нечто если не большое, то во всяком случае интересное. Мое скептическое отношение к Скрябину все еще сохранялось. Но многие музыканты были уже в восторге от симфонии, выслушав ее ранее или будучи с нею знакомы. Меня раздражало лично и то, что симфония была почему-то в шести частях и то, что она была с хором, «как Девятая Бетховена», — все это казалось мне почему-то претенциозным и заносчивым… Сафонов имел вид человека, открывшего некую драгоценность и имеющего ее демонстрировать. Он разучивал симфонию с необычайным рвением. Начали играть. Я поместился со своим братом где-то назади в зале, тут же был Танеев, Померанцев, Конюс и другие. Скрябин, уже с бородкой, но такой же невзрачный, сидел сзади меня и Танеева, ежеминутно бегая к эстраде и «дергая за фалду» Сафонова, требуя тех или иных коррективов».

Этой московской премьере будет предшествовать петербургская. 11 ноября 1900-го в зале Дворянского собрания симфонией продирижировал Лядов. Хоровую часть в Петербурге так и не исполнили.

И слушатели, и рецензенты Питера и Москвы откликнутся на эту вещь с живым интересом («в его вдохновении чувствуется поэзия, искра художественной прелести»). Публике особенно понравится четвертая часть, легкое «порхающее» скерцо. Вообще, яркая мелодичность, почти «физиологическая» красота музыки восхищала. Многие будут сходиться на мнении, что первая, медленная, часть — самая красивая. Смущать будет некоторое интонационное однообразие: финал явно был подобен началу, только внутренне был проще; драматическая 5-я часть настроением была подобна 2-й, тревожной, «взлетающей». Самый восторженный отзыв о симфонии вышел из уст Сафонова, когда он явился на первой репетиции перед оркестром, потрясая партитурой: «Вот вам новая библия!» Самый суровый отзыв на симфонию прозвучал в письме Римского-Корсакова Глазунову:

«Таланта у него много, а вещь совершенно незрелая, 1-я прелюдия очень красива, 1-е Allegro тоже хорошо, хотя заключение коротко; но дальше все хуже и хуже: Lento вычурно, деланно; скерцо ничтожно, 1-й финал однохарактерен с 1-м Allegro и куда хуже, а последний финал ничего не стоит. Что в нем красиво, то взято из прежнего, а фуга суха и ученически ничтожна».

Правда, спустя многие годы Николай Андреевич будет снова и снова вспоминать это произведение. Летописец Римского-Корсакова Ястребцев в 1904 году запишет в дневник: «Далее говорили о том, что в музыке Скрябина, несмотря на его крупное дарование, по словам Николая Андреевича, «всего каких-то 1 ’/? настроения», да и то оно (настроение) какое-то больное, мятущееся. «Ни счастья, — сказал он, — ни радости, ни беззаботности и веселья в ней нет. Исключение представляет, пожалуй, I часть Первой симфонии, музыка которой действительно хороша»…» В 1905-м в том же дневнике Ястребцева появляется еще одно свидетельство: «Сегодня Римский-Корсаков, говоря о Скрябине, очень хвалил мою любимую I часть Первой симфонии, находя Скрябина сильным талантом, но талантом, способным проявляться лишь в весьма ограниченном числе настроений».