Скрябин. Поэма экстаза

«“Экстаз” А. Н. Скрябина есть радость свободного действия. Вселенная есть вечное творчество без цели внешней, без мотивов, – божественная игра мирами. Дух созидающий – вселенная играющая, сам того не сознает, однако, что творчество его абсолютно; он подчинил себе цели, из созидания своего сделал средство. Но чем сильнее бьется пульс жизни, чем быстрее мчатся ритмы ее, тем ярче дух сознает, что он насквозь лишь творчество, само себе довлеющее. Что жизнь его – игра. И когда дух, достигнув высшего подъема деятельности, как бы вырывающего его из объятий целесообразности и относительности, переживет до конца свою сущность, свободную активность – наступит Экстаз».

Это была не столько программа, сколько МАНИФЕСТ Скрябина – того самого Скрябина, который был «решительно осужден общественностью»: ницшеанца, сверхчеловека, теософа и мистика, одержимого манией величия. Тогдашняя публика была убеждена (и не без оснований), что загадочный «Дух» – не что иное, как сам композитор, а все его приключения иносказательно описывают перипетии его биографии, которая сама по себе была прекрасным материалом для скандальной хроники.

«Чего только не наговорили на него в эти его годы отсутствия из России, – вспоминал ближайший друг Скрябина Леонид Сабанеев. – На него врали, как на покойника. Один музыкант серьезно уверял меня, что в Париже у Скрябина от его новой жены родился “не мышонок, не лягушка, а неведомый зверушка” и что этого мистического монстра посадили в спирт и поместили в музей. Считалось это ярким и убедительнейшим доказательством того, что Скрябин – “дегенерат”. Но толком никто не мог ничего объяснить ни о замыслах, ни об идеях Скрябина.

…Говорили, что Скрябин задумал устроить конец мира и что какую-то роль в этом конце мира будет иметь его музыка. Все это мне показалось вероятным, что он занимается такого рода делами… вообще эти грандиозные и нелепые слухи были в какой-то гармонии с тем образом его, какой у меня остался. Наконец мне сообщили, что у Скрябина прогрессивный паралич и что он сходит с ума… Это тоже было не лишено вероятности».

2/ «Вот он какой, экстаз-то… желтенький!!»

Юный выпускник (а затем молодой профессор) Московской консерватории поначалу вел себя вполне респектабельно. Сочинял фортепианные пьесы в шопеновско-листовском стиле, женился на бедной, но талантливой девушке (имя пианистки Веры Ивановны Исакович помещено на почетной мраморной доске выпускников недалеко от имени Скрябина), заботился о семье и детях. Его по-отечески опекали и учитель (директор консерватории В. И. Сафонов), и всесильный петербургский меценат (лесопромышленник М. П. Беляев). Такие «причуды» юного гения, как увлечение ницшеанской философией и неожиданная глобальность замыслов (уже в первой его симфонии шесть частей вместо привычных четырех, а в финал введены солисты и хор, как в Девятой Бетховена), вызывали у них ласковую усмешку.

Сафонов относился к нему с огромной нежностью и отеческой шутливой иронией.

– Саша Скрябин ведь у нас не простой, – говорил он, – вы его побаивайтесь, он что-то замышляет…

– Саша у нас ведь святой человек, в жизни, правда, он не очень святой, но тем больше вероятности, что станет иеромонахом. Ведь иеромонахи всегда – сначала нагрешат, а потом проходят курс святости… Нет, – засмеялся он, – это я так говорю, а на деле ведь он в самом деле очень любопытный. Вы вот с ним не говорили, а поговорите как следует, не так, за ужином, а по-настоящему – вот он вам на бобах-то разведет. Он ведь у нас ницшеанец имистик.

Леонид Сабанеев