Скряга Скрудж

   Лёг он опять на постель и решил не спать до тех пор, пока на колокольне не прозвонит последняя четверть: заснуть — значило бы поглотить месяц. Решимость Скруджа, была, по крайнему нашему убеждению, самая разумная. Эта четверть часа показалась ему такою долгою, что он засыпал несколько раз, сам того не замечая и не слыша, как били часы. Наконец он услыхал:

«Динь! Дон!»

— «Четверть!» — счел Скрудж.

«Динь! Дон!»

— «Полчаса,» — сказал Скрудж.

«Динь! Дон!»

— «Три четверти!» — сказал Скрудж.

   «Динь! Дон.»

   — Час! — крикнул восторжествовавший Скрудж, — и никого! — Это говорил он, пока били часы, но не затих еще последний удар глухой, тоскливый, похоронный, — комната облилась ярким светом и кто-то отдернул постельные занавески.

   Но не те, что были за спиной, не те, что были в ногах, а те, что были — лицом к лицу. Занавески были отдернуты, Скрудж приподнялся — и лицом к лицу предстал перед ним таинственный посетитель, отдернувший занавески.

Фигура была странная… Похожа на ребенка и на старика, что-то сверхъестественно среднее, что-то такое, получившее способность скрывать свой рост и прикидываться ребенком. Волосы у него обвивались около шеи и падали на спину, седые, будто и в самом деле от старости, а на лице не было ни морщинки; кожа была свежа, как у ребёнка, а длинные руки красовались своими мускулистыми кистями, — признак необыкновенной силы. Голые ноги и икры были у него так развиты, как будто бы легко и бесчувственно нес он на них всё бремя жизни. На нем была белая-белая туника, перетянутая ярким, блестящим поясом.

   В руках он держал зеленую ветвь остролистника, только что срезанного и, вероятно ради противоречия этой эмблеме зимы, был усеян всевозможными летними цветами. Но что еще было страннее в его одежде, это то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот выходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его затушить, когда хотел, большой воронкой, или — чем-то вроде нее, положим, — воронкой, прижатой подмышкой.

   Тем не менее этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек на себя исключительного внимания Скруджа. Занял его собственно говоря, пояс; то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя, так или не так, примет соответственно выражение. То — существо однорукое, то — одноногое, то — на двадцати ногах без головы, то — голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собою, больше чем когда-нибудь.

— Милостивый государь! — спросил Скрудж, — вы ли — предсказанный мне дух?

   — Я.

Голос был так сладок, так приятен и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.

   — Да кто же вы? — спросил Скрудж.

   — Прошлый праздник.

   — Прошлый? а давно ли? — продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.

   — Последний.

Если бы, кто-нибудь спросил Скруджа — почему? Он бы не ответил, а всё-таки сгорал желанием нахлобучить на своего посетителя известную уже читателям воронку и попросил об этом духа.

   — Вот еще! — крикнул призрак. — Не угодно ли вам затушить мирскими руками небесное пламя? Вот еще!… Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку из одного черствого самолюбия и заставили нести ее веки и веки?…

Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился его спросить: что ему угодно?

   — Вашего счастия, — ответил призрак.

Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль на лету, потому что немедленно сказал:

   — Вашего счастия, т. е. вашего спасения… так берегитесь же…

При этих словах, он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.

   — Встаньте и идите за мной! — сказал он.

   Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, т. е. в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, — напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки, Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.

   — Вы подумайте: я ведь смертный, — упасть могу.

— Позвольте только прикоснуться сюда, — сказал дух, положив ему руку на сердце, — вам придется вынести много еще пыток. — Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и потьмы, и туман, потому что день был зимний и снег забелел.

   — Господи! — сказал Скрудж, всплеснув руками, и всматриваясь. — Да ведь здесь я вырос!