Скрипка и немножко нервно

Мать: Тяжело, конечно, но так легче, поверь мне. Я знаю, вокруг тебя сейчас много разных людей, и все дуют тебе в уши. Не слушай! Ты — талант, а это не прощают. Если ты споткнёшься об обстоятельства, все поспешат вытереть о тебя ноги. Ничтожество, посредственность, — а они всегда в большинстве, что поделаешь, — возвышаются только за счёт унижения ближнего. Чтобы чувствовать себя на равных с тобой, они постараются поставить тебя на колени, а то и вовсе втоптать в мостовую. И тут главное — послать их подальше и жить, жить! Слышишь?

Старший: А отец?

Мать: А у него вот не получилось. Умер от удивления, настолько поразили его именно «друзья». Он никак не мог понять, поверить… А однажды, видимо, дошло. Он повесился… Так некрасиво… Он, кстати, был очень рад, когда ты родился. Правда, всё равно ничего не изменилось.

Старший: Моё появление себя не оправдало? Прости.

Мать: Мы с тобой остались одни. Из театра меня изжили, из дома, в итоге, тоже. И я подумала: «Ведь сколько людей живёт счастливо и без сцены, без оваций, без этой проклятой столицы, где тебя знают все, а ты — никого. И даром им всё это не нужно «в маленьких асфальтовых южных городках», где всё просто и по-настоящему.» Я взяла тебя и скрипку отца, мы пошли на вокзал и сели в первый же поезд. На конечной станции нам предложили такси до побережья, но, когда мы проезжали этот городок, авто сломалось. Была ночь. Мы постучались в первый же дом. В этот дом. Аполлон пустил нас на ночлег. Он как раз накануне осиротел и был очень растерян. Это была судьба. Я решила, что для тебя так будет лучше: дом, семья, город, который сможет уместиться в твоём кармане. Аполлон был тогда местной достопримечательностью — его мать хотела вырастить из него нечто оригинальное. Это ведь всё его. (Указывает на инструменты) Но мне уже хватило творческих метаний. Продать это, правда, не удалось — и даром не брали, но трогать вещи Апе запретила. Отправила его на курсы бухгалтеров…

Старший: Мама, ты ведь никогда его не любила. Ты не могла его любить, я понимаю. Но как же сестры?

Мать (виновато): Я не хотела. Но ты рос таким нелюдимым; я решила — пусть у тебя хоть кто-нибудь будет.

Старший: Я ещё и в их мучениях виноват?

Мать: Я всегда хотела тебе только счастья и покоя.

Старший: Восьмичасовой рабочий день, пиво по выходным, подруги, живущие все на одной улице…

Мать: Сынок…

Старший: А Барабанщик играет?

Мать: Нет. Я не запрещала, он сам…

Старший: Хороший он парень, мама.

Мать: Хороший.

Старший: А Старшая… как?

Мать: Да всё с тем же. Я уже молчу, но… Хоть бы уже рожала, что ли. Годы-то… Но там, видно, тоже не всё гладко — она пару лет назад вены резала, ты видел?

Старший: Мама, а ты сама никогда не пыталась…

Мать: Нет! Раз жизнь тебе дана, надо жить. Надо.

Старший: Зачем?

Мать: Просто надо! Без вопросов. Люди — безнадёжные больные, в плену, в мучениях — цепляются за жизнь, хотят жить, платят за это иногда страшную цену, на всё идут, чтобы жить, не думая — зачем. Чтобы просто жить на свете. И когда молодые, здоровые, от нечего делать, от скуки, от каких-то обид дурацких, да не всё ли равно — от чего, режут себя, вешают… Только физическую боль я могу понять…

Старший: А когда душа болит?

Мать: Переживёшь! Это не жизненно важный орган. Это терпимо.

Старший: Но ведь отец…

Мать: Надо жить! (наотмашь бьёт его по щекам) Надо! Надо! (судорожно обнимает его, гладит по голове) Надо жить… (отпускает его, отворачивается)

Старший(улыбаясь сквозь слезы): Больно…