Скрипка некроманта

— Его увезли, увезли моего мальчика, — сказал старик. — Что мне теперь делать? Оставаться в Риге? Ждать? Скажите, любезный синьор, что мне делать? Я не знаю…

— И я не знаю, — ответил Маликульмульк совсем нелюбезно.

И тут Манчини, сохраняя скорбный и похоронный вид, выразился по-итальянски весьма скабрезно и пакостно. Если не понимать языка — полное ощущение того, что он просит у вышних сил незаслуженной милости.

Маликульмульк таких выражений ни в котором языке не любил, да ему и притворяться осточертело.

— Выбирайте, синьор, слова, — сказал он по-итальянски. — Клянусь Мадонной, слушать вас — гадко.

И пошел прочь — по Известковой в сторону реки, еще не решив, куда ему надо: в Рижский замок, в апартаменты княгини или же в аптеку Слона.

Ему очень не хотелось получить от Паррота какое-нибудь еще нравоучение.

Будь это в Санкт-Петербурге с его долгими улицами — то вряд ли Маликульмульк оказался бы в аптеке. Но рижские улицы коротки — не успел он в голове своей сравнить возможности, которая из них хуже, и понять, что обе — хуже, по определению князя Голицына — натуральный цугцванг, — обнаружил, что проскочил поворот на Сарайную и почти вылетел на Ратушную площадь. А там, повернувши направо, в сотне шагов — аптека Слона. Значит, сам Бог велел.

Гринделя и Паррота Маликульмульк обнаружил в лаборатории — как всегда, за работой. Рядом с ними сидел младший из учеников и чистил очередную порцию картофеля.

— Ну как, отвезли мальчика в замок? — спросил Гриндель, держа на весу изящные аптекарские весы.

— Отвезли… Обе итальянки завтра на рассвете уезжают. И вот я думаю — может быть, мне еще раз встретиться с ними и с певцами? Вдруг кто-то заметил, как старик Манчини или покойный Баретти подал знак Брискорну. Вряд ли они роняли платочек, как светские дамы, или пустили в ход махательную азбуку…

— Какую??

Маликульмульк понял, что перемудрил с переводом. В русском языке слово «махаться» имелось — означало оно ухаживание кавалера за дамой или дамы за кавалером, а происходило от знаков, подаваемых веером, раскрытым или сложенным, коснувшимся лба, виска или носа. В немецком явно было что-то другое, и он объяснил приятелям свою оплошность.

— Нет, отдельного слова еще не придумано, хотя для нужд щеголей и кокеток приспособлено французское «строить куры», — объяснил Давид Иероним. — Скорее всего, Брискорн просто подошел к старому Манчини, а тот или кивнул, или подмигнул. Во всяком случае, если бы нашелся кто-то, кто видел их рядом, было бы неплохо.

— Может быть, мне вернуться к Пинелли и Бенцони, пока они не уехали? — спросил Маликульмульк, не глядя на Паррота. — Кстати, я даже не знаю, когда собираются в дорогу Риенци и Сильвани.

— Есть вероятность, что знак подала Пинелли, поэтому с женщинами об этом лучше не говорить. А мужчины слонялись по гостиным и не смогут вспомнить своих встреч и перемещений. Вряд ли они обращали внимание на Манчини и Никколо, — сказал Паррот. — При старике находился только мальчик. Если я правильно понял, то они не расставались. Значит, его и нужно спрашивать. Если только он с перепугу не откажется отвечать.

— Это верно, — согласился Давид Иероним. — И очень хорошо, что он теперь в замке, где старый Манчини не сможет помешать. Но важно, чтобы он вам доверился. Вы ведь уже говорили с ним?

Маликульмульк задумался.

— Хоть доброе слово ему сказали? Похвалили за игру? — стал подсказывать Гриндель. — Предложили угощение?

— Или у меня в голове все помутилось, а память изменила, как театральная девка, или же это дивное дитя за все время, что провело в замке, не произнесло ни единого слова! — воскликнул Маликульмульк. — Ей-Богу, я не помню, чтобы он говорил! Старик — тот ораторствовал почище Цицерона!

— Немой скрипач? — недоверчиво спросил Паррот. — Что-то я про такое не слыхивал.

— Отчего нет? — возразил Давид Иероним. — Вот глухой скрипач — это было бы странно. А речь музыканту, если вдуматься, и ни к чему.

— Она ему действительно не нужна — он все чувства способен передать своим смычком… — сказав это, Маликульмульк затосковал: он не был завистлив, но мастерство Никколо Манчини смутило его душу, невольно родился вечный вопрос: «Господи, отчего — ему, отчего не мне?..»

— О чувствах поговорим, когда найдется ваша адская скрипка, — одернул его Паррот. — Мальчик, стало быть, молчал. Мог он молчать от смущения?

— Нет, он, кажется, не застенчив. Когда княгиня предложила ему сыграть с листа, он совершенно не смутился.

— А что он играл? — заинтересовался Гриндель.

— Разве это имеет значение? — удивился Паррот.

— Извольте — мне прислали из столицы ноты, дуэт для скрипки и пианофорте, сочинение госпожи Майер-Скиатти, — из чувства противоречия сказал Маликульмульк. Иногда правильность рассуждений Паррота раздражала его, и с этим он уж не мог ничего поделать.

— Значит, кто-то играл вместе с мальчиком? — спросил Давид Иероним. — Повезло же тому дилетанту!