Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

– Прошу милостиво, ждем-с и с нетерпением. Не вижу надобности скрывать – рад, очень рад и звонку вашему и, надеюсь, дальнейшему знакомству. – Марат Антонович небрежной украдкой оглядел пакет в руках Мерина и продолжил: – По голосу я вас представлял, признаюсь, гораздо старше, не ровесником, разумеется, но так что-нибудь плюс-минус под сорок. А вы… ну что ж, тем увлекательней интрига. Пожалуйста, вот в эту комнату, высоко именуемую в нашем доме моим кабинетом, проходите, располагайтесь, там все готово. – С этими словами он освободил мнущегося в дверях гостя от пакета.

– О-о! «Алые паруса»! У них «самопал» обычно покачественней, чем у остальных, неплохой магазин, но дорогой, собака. Проходите, я мигом. – Он ненадолго исчез.

В кабинете действительно было «все готово»: на огромном, заваленном бумагами письменном столе с самого краешку теснились два хрустальных бокальчика и тарелочка с какой-то не поддающейся с первого взгляда определению снедью.

– «Корвуазье» – это лучшее, что у них есть: не московская подпольщина – польская, можно пить. Хотя к Франции отношения не имеет. Сева, вы пили… позвольте, я буду называть вас без отчества?

– Конечно.

– Вы пили, Сева, французский «корвуазье»? Нет? Счастливый человек: у вас все впереди. Нектар! Неизгладимое впечатление. – Марат Антонович наполнил бокальчики коричневатой жидкостью. – Но 0,7, дорогой мой, – это очень дорого, прошу простить за тавтологию, я знаю, сколько это стоит. За знакомство? – Он выпил коротким залпом, не дожидаясь Мерина, удовлетворенно крякнул и, как Севе показалось, со стыдливой улыбкой налил себе еще. – Я, знаете ли, поздновато пристрастился к этому делу, много в жизни упустил, теперь вот наверстываю. Еще раз за знакомство. – На этот раз он поглотил влагу неспешно, неотрывно, маленькими частями.

Конечно, Мерину следовало разделить с ним компанию – большая бутылка для такого возраста – перебор, он это понимал, но, во-первых, пить с незнакомыми людьми он физически не мог, делал это в редчайших случаях и то, когда того требовала оперативная обстановка, а во-вторых, у него на сегодня было намечено еще много дел и подобное расслабление никак в них не вписывалось. Тем более что Марат Антонович с каждым бокалом становился все трезвее, разговорчивее и откровеннее.

– Сосико умер в 53-м, вас, Севочка, еще и в задумке не было, вы, простите, с какого года?

– С… 85-го, – не сразу соврал Мерин.

– Ну вот видите – и родителей ваших не было. А дед с бабушкой с какого?

– Бабушке скоро уже пятьдесят девять.

– «Уже», Севочка, в моем присутствии звучит, согласитесь, несколько неуместно. «Еще» пятьдесят девять – это куда ни шло. Значит, путем несложных расчетов по Малинину и Буренину – это в мои годы популярные авторы учебников по арифметике – ваша бабушка, когда Сосико помер, ходила под стол пешочком…

– Сосико – это кто?

– Сосико, мой друг, – это тот, при котором вам очень посчастливилось не жить: так моя мама Сталина называла. За это – донеси кто – могли посадить и расстрелять. А была она очень мудрая женщина. Он пятого марта окочурился, вернее – это народу пятого сообщили, а когда на самом деле – никто до сих пор не знает, сейчас появились свидетельства, что отравили его свои же прихлебаи, что очень похоже на правду, и неделю население медицинскими бюллетенями к «великой трагедии» подготавливали, очевидно, чтобы поменьше самоубийств было: он ведь почти в каждом доме отцом родным числился, иконой в правом углу висел. А у нашей семьи, – Марат Антонович внезапно замолчал, одним глотком осушил наполненный до половины бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Когда продолжил, стало очевидно, что воспоминания даются ему нелегко: голос слегка дрожал, в интонацию закрались злобные, раздражительные ноты… – А у нашей семьи – под «нашей семьей» я подразумеваю маму, себя и больше никого, понимаете, Всеволод – ни-ко-го больше! Это только кажется, что семья у нас – пальцев на руках и ногах не хватит, а на самом деле, как говорится, «два человека всего мужиков-то: мама моя да я». Так вот у нашей семьи к этому всенародному отцу-потрошителю особые счеты: он через свой энкавэдэ проклятый маму в гроб вогнал и меня в человекообразные переквалифицировал. Вы хоть читали – что за зверь такой этот энкавэдэ?

– Знаю, конечно.

– Ну то-то же.

Неожиданно откуда-то издалека послышались едва различимые звуки, похожие на стон, Марат Антонович неуклюже поднялся, качнулся, не упал – ухватился за край книжного стеллажа, коряво оправдал ситуацию: «Вот, почитайте пока что-нибудь, я сейчас.» И вышел из кабинета.

У Мерина в мозгу застрочил пулемет:

Ксения Никитична покончила с собой в 1992-м.

Как он понимал, размышляя над материалами дела, в связи с развалом Союза, из-за почившей в Бозе советской власти многие старые люди тогда так уходили.

Но если – «СОСИКО», значит здесь – не «старая большевичка».

Что-то другое.

Случилось НЕЧТО, спровоцировавшее суицид, именно в 1992 году.

Шестнадцать лет назад.

Шестнадцать.

Ушла из жизни в год рождения внучки? Антонине, внучке, шестнадцать, родилась в 92-м.