Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Адвокаты – бледные, запыхавшиеся, некоторые со слезами на глазах – поспешили к нам с этой вестью. Эмоции захлестывали нас с головой. Далеко за полночь в коридорах раздавались рыдания женщин, возвращавшихся в камеры из суда. Большинство «католиков» избегало нас, но Вера Рогачева, которую мы убедили не протестовать, присоединилась к нашей группе – как всегда жестикулируя и не понижая голоса. Речь Мышкина, безусловно, еще сильнее разожгла воинственные настроения, преобладавшие в партии, и повысила ее престиж у интеллигентной части публики. Кроме того, она придала адвокатам смелости. Они начали относиться к судьям как к мерзавцам, привлекая внимание к их жестоким и неподобающим поступкам. Один адвокат даже сказал, что их жестокость превосходит всю жестокость прошлых лет, а их беззаконие превосходит беззаконие деспота. Другой заявил:

– Когда Петр Великий тысячами вешал стрельцов, он казнил уже приговоренных людей. А вы, сенаторы, отобрали жизнь у сотни здоровых молодых людей, даже не разобравшись, виновны они или нет.

Естественно, в результате адвокаты тоже попадали под подозрение, но это их не останавливало. Наоборот, они приветствовали возможность доказать свою отвагу, и во время последующего суда над Верой Засулич ее хотели защищать лучшие юристы. Я лично не была знакома с Верой, но, находясь в Доме предварительного заключения, она отправила мне записку через новую тюремную фельдшерицу, которая хорошо ее знала. Нас с ней связывала общая дружба с Марией Коленкиной, и мы не чувствовали себя чужими людьми. Вера просила моего совета, кого взять себе в адвокаты, чтобы иметь возможность правильно объяснить причины, которые заставили ее совершить свой поступок. Кроме того, ей не терпелось узнать мнение товарищей, которых отправили в крепость после суда, о ее террористическом акте. Я написала к нашим людям на воле с просьбой найти адвоката и к Муравскому в крепость, попросив его узнать мнение товарищей о поступке Веры.

Александра Ивановна Корнилова, уже выпущенная из тюрьмы, посоветовала Бордовского и Александрова. Александров, узнав об этом, сказал, что возьмется за дело только при условии, что будет вести его в одиночку. Условие было принято; речь Александрова на суде была столь блестящей и смелой и так потрясла всех, включая присяжных (Веру судили как за обычное убийство), что Засулич была оправдана.

Глава 15 Приговоренные. Литовский замок, 1878 год

Все мы ожидали суровых приговоров. Было ясно, что «чистосердечное признание» облегчило бы наказание, но такие признания были редки. Лишь немногие товарищи недостойно вели себя в этом отношении во время предварительного следствия, а на суде только двое из них не отказались от своих «признаний». Одним из них был Ларионов, бывший каторжник, а вторым – студент Низовкин. Они стояли с побледневшими лицами в конце зала, а все прочие их игнорировали.

Возможно, «католики» ожидали некоторой снисходительности, но большинству из нас предстояло отведать царского правосудия во всей его суровости. Пять месяцев трагикомедии, обвинений и обличений со стороны адвокатов ослабили позицию сенаторов. Они приговорили нас к каторге и ссылке с лишением всех гражданских прав, но потом сами подали царю просьбу изменить приговор.

Однако это прошение сперва подверглось цензуре начальника полиции, который вычеркнул имена десяти мужчин и одной женщины из списка тех, чей приговор предполагалось смягчить. Этих десятерых мужчин вернули в крепость, а женщина – я собственной персоной – осталась в Доме предварительного заключения вместе с некоторыми другими женщинами, приговоренными к ссылке.

Вера Шатилова, Софья Андреевна Иванова и я жили в одной из общих камер. В другой содержались Елена Ивановна Прушакевич и Фруза Супинская. Нам позволили видеться друг с другом, а также принимать посетителей, причем отнюдь не в одиночных камерах. Друзья, находившиеся в заключении вместе с нами, но позже отпущенные, могли приходить к нам в общую камеру, а встречи с посторонними проходили в комнате для свиданий. Кроме того, мы получили много других привилегий, благодаря чему продолжали строить свои планы.

Все мои помыслы и желания были связаны с побегом. Я хотела затеряться среди своего народа в столичных лабиринтах и вернуться в ряды революционеров. Горячая поддержка друзей – как оставшихся в тюрьме, так и находившихся на свободе – еще сильнее распаляла мои чаяния и решимость. Моя отвага не знала пределов.

Ставшая мне дочерью Мария Александровна Коленкина принимала все необходимые меры к моему побегу. Осуществить его должен был Сергей Кравчинский, тайно приехавший в Петербург, чтобы помогать некоторым из своих ближайших соратников, ожидавших приговора к каторге. Маша (Коленкина) сказала, что он приведет лошадь – лошадь доктора Веймара,[40] которая позже стала знаменитой – и в назначенный день и час будет ждать меня под окном, которое выходит на Чариевскую улицу.