Скучный декабрь

— Хороший гусик, это самое, — одобрила бабка Вахорова.

Торговец сеном, сидевший по левую сторону и до этого момента уже омерзительно пьяный, неожиданно придвинул к себе блюдо с птицей и, так как всегда слыл человеком чистоплотным, не пачкая рук, укусил гуся за рыжий в потеках жира и темных пригорелых пятнах бок. Тут же установилась полнейшая чехарда и цирк. Инженер-путеец взвыл и кинулся отбирать трофей у коварного Мурзенко.

— Негоже так-то, пан, — гневно укорял он, дергая блюдо, с которого сыпалось снулое яблочко, плескался жир и прочие украшения, — птичик тот на всех приготовленный. И по радостным обстоятельствам. Совесть имейте, пан добродий!

В ответ его оппонент что-то невнятно сообщал забитым мясом ртом, что-то, что можно было принять за извинения, не будь его речи ругательными. Одной рукой пан Мурзенко удерживал посуду, а другой изображал малопочтительные комбинации. Леонард, покачиваясь от выпитого, суетился вокруг борющихся, создавая больше беспорядка, чем если бы сидел на месте.

Отставной философ мелко тряс головой. Его личная радость переполняла тщедушную фигурку, на все иные обстоятельства пану Кропотне было плевать. Фотография и письмо, надежно упрятанные под потертое от времени пальтишко, грели душу. Единственным маленьким темным недоумением, хотя даже и не недоумением вовсе, а слабеньким облачком непонимания, кружилась в его голове с проплешинами мысль о пятнадцати рублях, указанных в письме. Пока другие отбирали у жадного Мурзенко гуся, он напряженно думал, пытаясь дойти до сути этого обстоятельства.

«Займу у пана Кулонского, пожалуй», — размышлял он, — «У него всегда есть, если что, в городской кассе можно занять. Все равно никому деньги эти не нужны. И все равно не ходят. А в следующем году и рассчитаюсь, может. Как в банк привезут. У Леонарда еще есть, он говорил. В любом случае вывернусь как-то. А женюсь, сразу всем отдам. Доход то от лавки, ой-ой-ой какой! Курят — то все по сегодняшним временам. И Мурзенко отдам, сорок рублей. И пану Шмуле»…

Заботы, пожирающие маленького философа, имели под собой серьезные основания. В записях пана Шмули, которые тот вел с момента, как деньги перестали быть нужны, против фамилии Кропотня, значилась фантастическая цифра в шестьдесят девять ведер. Сам философ, честно говоря, всех обстоятельств ее появления не помнил, но как человек воспитанный и честный, готов был заплатить, если деньги опять станут ходить. А уж, какая сумма выйдет под окончательный счет, и в чем она собиралась выражаться, было делом десятым. А вот сейчас эти странные и непонятные пятнадцать рублей где-то надо было взять и отправить любимой женщине с исключительными ногами.

— Absit omen, панове, — робко произнес он, когда борьба, наконец, поутихла, и гусь поступил в общее распоряжение. — Ради бога ничего такого не подумайте, но тут по таким обстоятельствам, не будете ли любезны, ссудить пятнадцатью рублями? По сегодняшней жизни издержался совершенно.

Деньги маленький философ заполучил мгновенно. Каждый, неизвестно с какой целью носил при себе эти ничтожные бумажки. Словно были они этим самым незыблемым доказательством того, что все еще оставалось от старых порядков. Пусть и разрушенных, стертых в пыль катившимся мутным валом скучных декабрьских времен. Пан Мурзенко, терзаясь своим недавним душевным порывом и вызванной им неразберихой, выложил что-то около двухсот рублей. Владелец чайной, неслышно вздохнув, твердую сумму в двадцать пять целковых. Жевавшая усы в предвкушении птичьей ножки бабка Вахорова, присовокупила мятый ворох десяток.

— Это самое, пан преподаватель, вы не менжуйтесь, — произнесла она, в ответ на жест собеседника, который показывал, что сумма вышла уж очень большой, — как можете, так и отдадите на все это. Тут, може, еще и на свадьбу издержаться надо будет. Вот цилиндр есть у вас, а сюртука нету. А с деньгами, что богатому, что бедному — завсегда хорошо.

Леонард добавил в общую кучу завалявшиеся в правом, не порванном кармане, шинели пять рублей и таким образом довел общую сумму до четырехсот двадцати шести рублей. Денег по несложным подсчетам хватило бы на переписку и последующую женитьбу с двадцатью восемью с половиной невестами. Расчувствовавшийся Кропотня, даже всплакнул, тихими пьяными слезами, наблюдая эти простые щедрость и участие. И тут же, по старой преподавательской привычке, произнес спич о природе человеческой и общем мироустройстве. Из его слов следовало, что человек суть существо ангельское, только заблудшее. Блюждает оно в трех соснах, в которых разобраться, раз плюнуть. Плюнуть и растереть. Ведь ответы всему: блужданиям, непонятностям, вопросам и прочему хламу, в чем так любит путаться человечество один — женитьба.

— Ежели человек женатый, панове, то ему на все плевать! — подытожил он и выпил стаканчик, наполненный паном Шмулей, увеличив, число ведер в потрепанной книжечке владельца чайной.

За то, что женатому на все плевать выпили все, даже холостой Леонард, имевший другие соображения. А после приступили к надкушенному гусю.