Скучный декабрь

Коварная шишковистая железа не давала покоя деятельному торговцу сеном. Взять хотя бы банкет, устроенный по случаю строительства памятника «Страждущим инокам». Банкет, на который была потрачена половина из полученного аванса. А наутро намечалось подписание инспекционного наказа. Пока Городской казначей пан Дуниковский и сам Антоний Кулонский потирали ручки, предвкушая свои тысячи, приглашенный губернский чиновник, бывший товарищем министра, успел познакомиться с паном Мурзенко. Катастрофы удалось избежать только потому, что Леонард, игравший в городском оркестре, случайно уронил на стол, за которым сидели уже начавшие брататься обладатель железы и приезжий, гипсовый макет памятника вылепленный в масштабе один к двадцати.

Об этом случае товарищ комбед вспомнил со странной теплотой. Ему погрезилось лето тринадцатого, столы, расставленные в Городском саду, визги дам и свистки жандармов. Товарищ министра, обсыпанный гипсовой пылью с ног до головы и оправдывающийся пан Штычка, делающий круглые глаза и размахивающий руками перед носом у толстого полицмейстера. Время это кануло куда-то безвозвратно, оставив лишь воспоминания. Городскому голове казалось, что лета уже не будет никогда. И все. Скучный декабрь наступил беспросветно и навсегда.

В чайной оставались Полтора большевика, торговец сеном и вздыхающий в углу пан Шмуля.

— Жизни нету, — честно ответил пан Мурзенко Федору Ивановичу и уточнил: — Вообще нету, товарищ добродий.

— Будет! — кратко пообещал собеседник: говорить пространные речи, упорно вертевшиеся в его голове, он был уже не в силах.

— Что? — в своей обычной манере спросил торговец.

— Жизнь! — ответил Тарханов.

— Когда?

— Выпьем! — предложил тощий командир, ответа на этот вопрос он не знал.

Надо признать, сливовица помогла мало: единственным последствием ее приема стало то, что Зиновий Семенович закатил глаза и принялся пускать слюни. И когда доктор Смела в сопровождении балтийца и пана Штычки прибыл к нему, тот уже безвольно лежал на лавке. Глаза страдальца были закрыты.

— Помер? — ахнул красный матрос.

— Кто? — спросил покачивающийся пан Мурзенко.

— Комиссар наш помер!

— Зачем?

Пан Шмуля вздохнул в своем углу, а Смела подошел к больному и потормошил его. Комиссар слабо заворочался и застонал, от этих движений зуб взвизгнул пронзительной болью и засвербел.

— Огня дайте, — потребовал доктор, заглядывая в пасть товарища комиссара. Пальцы врача были тверды и холодны, как две обтянутые резиной трубки. Владелец чайной принес дефицитного света.

— Верхний справа или нижний? — спросил врачеватель у пациента, круглящего в ужасе глаза. — Верхний?

— эау, — пропел тот.

Доктор сунул в его рот ладонь, и долго шевелил пальцами, замерев в глубокомысленной позе, как человек исследующий дыру в стене сарая. В чайной повисла тишина, прерываемая лишь бормотаньем пана Смелы.

— Яко узнаете праведники о делах моих и пробудитесь. Ибо избавлю я вам от горестей; наложу руку на чела ваши, и придет царство мое, — глаза его сузились, когда что-то резко хрустнуло, а Зиновий Семенович завыл как мартовский кот. Тени, мечущиеся на потолке, замерли, когда на свет был извлечен окровавленный комок.

Пристально оглядев его в слабом свете керосинной лампы пана Шмули, доктор аккуратно выложил зуб на стол. Затем он вытер руки о край простыни и, гордо подняв голову, удалился. Никто его не держал, лишь исцеленный им, чувствуя во рту противный вкус собственной крови, разбавленный еще более мерзким привкусом не очень чистых рук врача, слабо махнул вслед тощей спине лекаря, обозначив этим искреннюю благодарность.

— Вот какой у нас доктор! — гордо заявил пан Штычка, на что Зиновий Семенович, крививший лицо в исследованиях образовавшейся во рту дыры, кивнул: вижу, вижу.

— Вы теперь, пан комиссар, зубчик-то свой храните, — посоветовал добрый флейтист, — бог даст, может еще все повыпадают, так вы их потом продадите. Или какое украшение сделаете. Вот дикари в Индии с них ожерелья делают. Так те ожерелья в такой цене там! За одно его можно слона купить, лопни мой глаз.

Потенциальный слоновладелец в очередной раз пожалел о своей недальновидности. Зачем он ткнул пальцем именно в этого пустоголового солдата? Почему не в его соседа, рябого крестьянина? Звезды высокомерно молчали, а комиссар музея мирового империализма товарищ Леонард прозрачно смотрел на него.

«Чтобы ты провалился», — вяло подумал Зиновий Семенович. Ему представился большой серый слон, на котором восседала мадемуазель Погосян. Животное приветственно взмахивало хоботом и смешно трясло маленьким хвостиком. От этой картины он загрустил еще больше.

Все ценные сведения о слонах и ожерельях пан Штычка почерпнул из глупой газетки «Публичны пшеглонд», печатавшей кроме разной чуши, еще и брачные объявления с официальными указами. Статья озаглавленная «Прием магараджей офицеров русского корпуса» была сочинена одним из тех толстощеких ослов, насиживающих зады в государственных учреждениях. Все они, как один, болели неизлечимой формой патриотизма.