Скучный декабрь

Тарханов подпер рукой подбородок и пристально посмотрел на комиссара. Тот, смутившись от такого внимания, выпил стакан. Маленький участник грозного дуэта проклинал себя за глупость. Какой к черту музей? Стоило держать язык за зубами на митинге. Теперь Тарханов вытянет из него накопленное, это уже как пить дать. Вздыхающий пан Шмуля пошел за второй бутылкой. Зайдя в кухню, он немного размыслил и взял из плетеной корзины набитой соломой сразу три, обхватив их руками и прижав к груди. Выходя, он бросил взгляд в угол, где своей очереди дожидалась пузатая четверть сливовицы.

— Дай, Зиновий.

— Мучаешь ты меня, Федор. — обеспокоенный поворотом дела собеседник выпил, показав пальцами, как именно командир его мучает. Выходило, что тот был вроде как одной сплошной головной болью маленького комиссара.

— Так твоя же мысль, товарищ комиссар, я поддержал. Правильно же?

— Правильно, только нету ничего.

Котик закончил умываться и играл с солнечными зайчиками, умиравшими на столе.

— Так может, хоть что дадите, а, пан товарищ? Знамя, какое? А то получается, нечего народу показать будет, кроме себя самого, — сказал Леонард и посмотрел на Зиновия Семеновича ясными глазами. Ром, принятый на пустой желудок, мягко пьянил. Комиссар махнул рукой.

— Вот кинешься когда, Федя, так и не будет полезных вещей, — в мыслях он крутил вариант, по которому полезных вещей его командиру не хватит в самый ответственный момент: при праздновании победы мировой революции.

Ему представился товарищ Тарханов, вокруг которого бушевал праздник. Тот растерянно оглядывался в поиске чего-нибудь ценного: отличной офицерской шинели, серебряного портсигара, папахи, купеческого малоношеного исподнего, трубки с инкрустацией или дюжины шелковых чулок. Про десяток колец с камушками, шесть брошей, одна из которых была бриллиантовой и золотой почетный знак сумского полицмейстера «За безупречную службу» Зиновий Семенович думать стеснялся. Про эти вещи никто не знал, да и спрятаны они были надежно.

Еще он представил товарища Троцкого, стоявшего по правую руку от Владимира Ильича. Лев Давидович неодобрительно посматривал на смущенного Федора Ивановича. Дурак человек, говорили глаза командующего, никакого от тебя толку. Тарханова толкали празднующие, хлопали его по худым плечам, что, товарищ Федор, сел ты в лужу да голым задом? Ни человеческого исподнего у тебя, ни шелковых чулок. А трубки с инкрустацией, той и подавно не имеется.

Владимир Ильич приветственно махал кепкой и называл Зиновия Семеновича батюшкой и голубчиком, а позади, стройными рядами шли освобожденные и национализированные женщины. Среди них порхала Изабелла Погосян, первая красавица Волчанского уезда.

— Зиновий! — сказала она басом. И товарищ Певзнер понял, что он сильно пьян, и все это не по-настоящему.

— Зиновий! — повторил предмет давней страсти ученика салтовского портного молодого Зины Певзнера. И вся эта замечательная, благостная картина завибрировала, быстро распадаясь. Растаяло все: влажные антилопьи глаза харьковской красотки, и транспаранты, и товарищ Троцкий, и кепка Владимира Ильича. Даже сама мировая революция, и та растаяла без остатка. Удрученный финалом фантазий комиссар загрустил.

— Ты мне тут спектакли не устраивай, Зиновий! — веско произнес товарищ Тарханов и потряс безвольного подельника. Заходившее солнце освещало правую половину лица товарища Певзнера, бесстыдно являя давно немытое ухо. В голове у малорослого комиссара плавала неопределенная мерзкая каша.

«Все отдам, черт уже с ним», — подумал он, с тоской вспоминая, что блистательная Изабелла умерла от холеры летом восемнадцатого. А дом купца Погосяна, тот дом, под синими ставнями которого он крутился в слабой надежде ее увидеть, был разграблен. Стекла, светившиеся раньше теплым желтоватым светом разбиты, а обитатели исчезли, растворившись в затопившем страну помешательстве. Время пролетало мимо него и это время давно обрыдло товарищу Певзнеру. Но что он хотел, он не знал. И плыл по течению, плыл себе… Мимо разбитых окон волчанского дома семьи Погосян, мимо себя самого.

— Встань, Зиновий! — произнес командир тем голосом, которым на востоке погонщики поднимают ленивых ишаков. — Я тебе как сознательный большевик сознательному большевику говорю. Дай товарищу Штычке для музея что-нибудь.

— Дам, дам, товарищ Федя, — слабым голосом произнес тот, решив выдать малозначимый предмет. Солдатский ботинок, стрелянную гильзу — еще какое-нибудь барахло.

«Белла, милая Белла. Ну, почему я тогда не пришел к тебе? Сейчас бы были в Константинополе. Легко можно было устроить. Три — четыре золотые десятки и нас бы отвезли туда. Отвезли, понимаешь, Белла? А там, маленький домик, тепло. Торговля. Детишки». - тосковал он, рассматривая узкое лицо товарища Тарханова. Революция Зиновию Семеновичу перестала нравится совсем. — «Белла?»

Мадемуазель Погосян, на мгновение, вынырнув из небытия, показала ему розовый колбасный язык и, мелко хихикнув, исчезла в бороде пана Шмули, с участием поглядывающего на товарища комиссара.