Скульптор и скульптуры

По его наблюдениям так выходило, что для России переводчики с сирьякского диалекта арамейского языка перевели далеко не все речи Иисуса Христа, а многое перевели совсем не так, навешав на откровение Иисуса свои домыслы, легко оперируя десятью заповедями от христианина до строителя коммунизма и обратно. Похоже, что в его стране «верующие» и атеисты, слившись в экстазе, совсем утратили верные ориентиры.

Надеждин устремился к исправлению ошибки….

Глава 34

Несказанное синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя, поле безбрежное,
Дышит запахом мёда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее это ли?

Всё спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году –
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжолудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!

С высоких гор, с богатого восточного базара, от полюбившихся бедуинов и экзотического ослика, лихой арабский таксист вёз Надеждина в аэропорт. Надеждин не снял ни чалму, ни халат. От него исходил стойкий запах своего и ослиного пота, а пыль и грязь на лице придавали ему загадочный вид вечного странника.

Араб-таксист смотрел на него уважительно и пытался втянуть в разговор. Сначала он спросил Надеждина: «Тудаххин? /Вы курите?/».

Надеждин ответил:: «Анна ма тудаххин. /Я не курю/».

Потом таксист спросил: «Шу исм хадратак? /Как вас зовут?/».

Но Надеждин был так занять своими мыслями, что даже не расслышал о чём его спрашивают. Он смотрел на быстро текущую под колёсами автомобиля дорогу, на пальмы вдоль неё, и вспоминал горное шоссе.

Араб-таксист, видя, что его пассажир, почти что не в себе, успокоился, отстал и дальше вёз Надеждина молча. У аэропорта он мягко, не прерывая ход мыслей Надеждина, затормозил и сказал на прощание: «Маас салями. /Всего хорошего/».

Надеждин, очнувшись от дум, произнёс: «Хатарак. /До свидания/».

Надеждин любил аэропорты. Любил смотреть как взлетают и садятся самолёты. Но, при этом, он не очень любил летать на них. Дело было не в страхе перед высотой. Высоты он не боялся совсем, как и замкнутых пространств. Дело было во времени, в расстоянии и в тех чувствах, которые через них простирались.

Было время, когда и он любил сильно и нежно. Любил так нежно и так сильно, что летал к своей любимой ежемесячно самолётами «Аэрофлота», ибо других в то время просто не было. К своей любимой он буквально нёсся на крыльях «аэрофлотовской» любви, но вот обратно…

Оказавшись в течение нескольких часов на другом конце страны, в месте, страшно далёком от любимой, но ещё будучи весь в воспоминаниях о ней и её запахах, он всякий раз жутко страдал от мимолётного счастья и так быстро наступившего несчастья. Он свершил с десяток полётов, прежде чем понял причину своего страдания. Дорога к счастью может быть короткой и длинной. Это абсолютно всё равно. Достигнув счастья, забываешь о том, что было до него. Но вот дорога от счастья должна быть долгой. На этом пути от счастья в любую сторону, надо сильно устать, чтобы забыть всё, что было связано со счастьем, чтобы не было так больно от сравнения «до и после». Аэрофлот такой возможности не давал. И хотя аэропорты сглаживали многие нюансы быстротечности времени и счастья своими ресторанами, гостиницами, но прозрев, Надеждин с тех пор, к счастью летал, а от счастья старался ехать на поезде, или что совсем хорошо, на автобусе, ибо век карет и телег закончился ещё до его рождения.