Скунскамера

Я молча сидел и сначала разглядывал волшебный хрустальный город, возведенный на праздничном столе. Я видел, как постепенно тают горы салатов, как исчезают этажи пищи из соусниц, как уменьшается количество живой влаги в башнях-бутылках, как салатницы и соусницы уносят, оставляя на их месте крошки. Волшебный город, казавшийся таким прочным, опустошался врагами — бабушкиными гостями, и мне было интересно наблюдать за его разрушением. Здания, особенно высокие, исчезали, ларьки и фонари стояли, как попало, а транспорт пребывал в полнейшем беспорядке. Иногда я отвлекался и начинал вспоминать все неприличные слова, которые знал. Это мне быстро надоедало, и я возвращался мыслями к своему городу, поврежденному и атакованному врагом, выискивая глазами следы новых потерь. Вредители тем временем продолжали свое злое дело, даже не зная об этом.

Котька

Иногда я слушал гостей. Скорее даже не слушал, а больше разглядывал.

Помню некоего Бориса Евгеньевича, инженера на пенсии с абсолютно лысой головой, похожей на грушу, постоянно моргающими глазками и резким скрипучим голосом. Он всегда говорил больше всех, произносил очень длинные тосты и часто хвалил Сталина. Именно от него я впервые услышал эту фамилию. Борис Евгеньевич постоянно повторял, что, как ни выкручивай, а Сталин все-таки личность, в отличие от «новых этих, которые совершенно глупы и беспомощны». Я внимательно слушал его и стыдился, поскольку был уверен, что «новые» — это, значит, такие как я, и таким как я, глупым и беспомощным, ставят в пример Сталина, умного и самостоятельного мальчика. Мне ведь и дома, и в детском саду постоянно твердили, что я расту глупым и совершенно несамостоятельным.

Еще я помню, как однажды Борис Евгеньевич, сглотнув слезы, сказал, что, когда сообщили о том, что Белоусова и Протопопов остались, он всю неделю ходил как оплеванный. Я не знал, кто это такие и где они остались, но Бориса Евгеньевича очень пожалел.

Кроме Бориса Евгеньевича там еще один старик, Григорий Петрович, длинный, худощавый с острым птичьим носом и короткой прической, аккуратно разделенной пробором. В общий разговор он вмешивался редко и, лишь когда Борис Евгеньевич рассуждал о Сталине, прекращал есть, и как ворон поднимал и опускал подбородок, хмуря густые брови. Сам же Григорий Петрович говорил только на одну тему — про своего внука «Котьку».

Котька построил скворечник для снегиря. Котька катался на лыжах и упал. Котьке купили велосипед «Орленок». Котька, когда дома не было родителей, достал пылесос и пропылесосил квартиру. Шли годы, а он приходил на праздники к бабушке и всякий раз сообщал что-то новое о Котьке. Котька подрос. Котька учится во французской школе. У Котьки по всем предметам пятерки, а по рисованию — четверка. Приятель Котьки разбил в школе окно, и учительница сердилась. Котьку отдали заниматься дзюдо. Котька съездил летом в пионерский лагерь. У Котьки в школе собирали деньги на новое оборудование.

Бабушка всегда, слушая рассказы Григория Петровича о Котьке, вздыхала и с сомнением поглядывала в мою сторону. Всем видом как бы говоря: «Вам вот повезло с внуком, а у нас бог знает что, барахло какое-то».

— Видишь! — сказала мне как-то бабушка, послушав очередной раз Григория Петровича. Мне было тогда уже пятнадцать лет. — Котька английский учит! Какой молодец!

— Я — тоже. Я вообще-то хожу в английскую школу, если ты, конечно, не забыла.

Бабушка в ответ только безнадежно махнула рукой, словно говоря «Да где ты там учишься…», а вслух сказала:

— Болтун ты! Болтун и лодырь! Ну посмотри на себя! Сам весь лохматый! Волосы длинные… Ты… когда стричься пойдешь?

О длинных волосах

Бабушка была совершенно права. Человек с длинными волосами никакого доверия к себе не вызывает. С короткими — наоборот. Короткие волосы все открывают, и человек делается как-то понятнее. Вот — шея. Вот — родимое пятно на щеке. Вот — морщины на лбу. Вот уши выставлены — ждут, чтобы в них чего-нибудь сказали. А длинные волосы все усложняют. Кажется, что человек темнит, недоговаривает, что-то от вас скрывает. Люди этого не любят. И потому к длинноволосым существам относятся с опаской и недоверием.

Я стригся редко. И всегда носил длинные волосы.

Даже в школе.

Это не потому, что я таким способом выражал свой протест.

Мне просто было лень ходить в парикмахерскую. Впрочем, выражать протест мне тоже было лень.

Несколько лет назад на улице меня остановил пожилой кавказец и дружелюбно спросил:

— Женщина! Гыдэ тут магазын?

Я был польщен, что мне, наконец, кто-то доверился, потому что такое случалось нечасто. Обычно мои длинные волосы вызывали у людей только подозрение.

Помню, в 1990-е я читал лекции в одном питерском вузе. Ходил туда пять лет почти каждый день. Я был уверен, что за эти годы мою физиономию на вахте уже выучили. Ну, по крайней мере, надеялся на это.