Скверна

Пела Бетула. Но звук, едва различимый звук, который больше напоминал дрожь, гудение колокола, которое ощущается только пальцами, исходил как будто не от нее. Он рождался в воздухе. Гудело все – стены, пол, потолок, сумрак, наполняющий закуток под крышей, трепещущий огонек сальной свечи, вода в ведрах, неровные стекла в крохотном оконце, стекла, которые становились чернее с каждой минутой, сверток, который остался лежать на полу, и сам Игнис – с макушки до кончиков пальцев. В какое-то мгновение Игнису показалось, что он не сидит на табурете у топчана Бетулы, а парит в воздухе. И она парит в воздухе, потому что от этого гудения воздух стал густым и вязким. И двигаться в нем можно только медленно. И падать – медленно. Так медленно, что невозможно удариться. И он упал на ее топчан, а она, которая парила под потолком, опустилась на него, чтобы стать к нему так близко, как только могла. И в это мгновение Игнис наконец понял главное, что вот это хрупкое, тонкое, сильное и беспомощное существо из тех теней, что были прежде всего. Прежде гор, морей и равнин. Прежде лесов и степей. Прежде птиц и зверей. Прежде человека. Прежде Лучезарного, Семи Звезд и Бледной Звезды. И даже прежде Энки и тех, кто стоял рядом с ним. И что она появилась примерно в одно время с теми, кого Окулус, не решаясь углубляться в то, что непонятно ему самому, обозначал странными именами – Абзу, Тиамат, Лахму, Лахаму и еще какими-то, вызывающими такое же гудение, как эта песня, раздающаяся не из горла Бетулы, но из ее груди. И еще он понял, что она со всей своей силой слабее не только его, но и слабее тонкого цветка, выросшего на дороге и обреченного на гибель под первым же каблуком.

– Будь… – прошипела, изогнувшись, приблизившись губами к его уху, стиснув своим естеством его плоть, Бетула. – Будь стоек. Слушай, всегда слушай, слух – главное. Слушай. Но не теперь. Теперь я за тебя. Не бойся. Я справлюсь. Ты, главное, прячь то, что в тебе. Старайся. Потом будет легче. Оно само будет прятаться.

Острие черного клинка вышло из ее груди так, словно собиралось в движении пронзить и ее, и его. Но оно вышло медленно. Очень медленно. И алая кровь Бетулы на этом клинке тут же обратилась прозрачным древесным соком, загустилась до янтарной смолы, а вслед за этим короста, ржа начала поедать сталь. Вот острие затупилось, лезвие выщербилось, ржа посыпалась, обращаясь еще до груди Игниса вялым яблоневым цветом, и рана в груди Бетулы затянулась, блеснув каплей все той же яблоневой смолы.

– Вот видишь? – прошелестела Бетула, наклоняясь, прижимаясь к Игнису, и через ее плечо он увидел искаженное ужасом женское лицо убийцы, которую скрутили древесные побеги и теперь стягивали подобно петлям гигантской змеи в неразличимый кокон. – Я справлюсь. Ты возьмешь мой меч, и пока он будет с тобой, я буду с тобой. Но если даже ты лишишься его, я останусь в тебе. Прощай. Мы увидимся не скоро. Если еще увидимся.

Игнис пришел в себя утром. Комната была пуста. Дверь заперта, только створка оконца болталась на петлях. Платье Бетулы и платок Моллиса лежали на чреслах Игниса. Он поднялся, оделся, потрогал рукой воду, словно не мог поверить, что миновала целая ночь, но вода уже остыла. И еда остыла, хотя и не потеряла вкус. Стены, потолок с ребрами стропил не несли на себе и следа от ночной ворожбы. Не было и следа от ночной убийцы. Разве только исчезла паутина в углах, и дерево казалось не старым и рассохшимся, а молодым. Во всяком случае, капли смолы на брусьях блестели. Игнис вспомнил о видении, посмотрел на собственную грудь и увидел полоску засохшей смолы как раз там, где к нему прикасалась грудью Бетула. Что-то впилось в босую ногу. Принц наклонился и поднял уже знакомый перстень. Камень на нем едва заметно помаргивал. Игнис глубоко вздохнул и закрылся, погасил то, что таилось в его груди. Затем он развернул сверток на полу. В нем оказался меч. Его рукоять была выполнена точно так, как он любил, на полтора хвата с выступом на трети от яблока эфеса, яблока, которое на этом мече скорее напоминало комок переплетенных, глянцевых черных корней. Рукоять покрывала как будто кора ветлы, но кора гладкая, и привычные трещины на ней не мешали хвату. А сам клинок… Игнис погладил простые, словно склеенные из желтой, с ободранным верхним слоем, бересты ножны, удивился их гладкости и потянул за рукоять. Изогнулась двумя отшлифованными сучьями гарда, показался клинок.