Сквозь аметистовые очки

– А у меня четвертый, – она кивнула на металлическую тележку с пластиковой колыбелькой рядом со своей кроватью, где лежал туго спеленутый сверток. – Все пацаны.

– И у меня мальчик, – поделилась Полина. – Только я его еще не видела.

– Увидишь, – махнула рукой Катя. – Еще надоест.

Как же может надоесть, подумала Полина. Разве может надоесть собственная кровиночка?

А потом дверь открылась, и молоденькая медсестричка вкатила такую же, как у Кати, тележку.

– А вот и наш Максимка, – радостно возвестила она. – Максим Исаев, прямо как Штирлиц!

«Мы что, однофамилицы с Катей?» – подумала Полина. Но медсестра подвезла тележку к ее кровати. Беленький, словно ангелочек, мальчик. Соломенные бровки домиком, зажмуренные глазки, носик-кнопка.

– Давайте, мамочка, ложитесь на бочок, а все остальное я сама сделаю. Вы у нас пока слабенькая…

– Подождите! Тут какая-то ошибка! Моего сына зовут Артем! Артем Исаев!

– Артем? – В поисках поддержки медсестра озабоченно посмотрела на бирку из оранжевой клеенки, прикрепленную к ручке тележки. – Подождите, ваша фамилия – Исаева?

Полина утвердительно кивнула.

– Ну вот, видите, написано: Исаева Полина Андреевна. Вес три двести – это же ваш вес? И рост ваш, пятьдесят четыре сантиметра. Ваш же? Ваш это ребеночек, точно. Это ваши родные меня запутали. Сказали – Максим. Вчера еще приходили. Да. А я еще бабушке рассказала. Она очень любит кино про Штирлица! Вот она обрадовалась! Типа, реинкарнация, говорит. Может, я что-то напутала? Извините, пожалуйста! Так будете кормить, мамочка? Давайте, давайте!

Медсестра оказалась такой шумной и многословной, а история про бабушку – убедительной, что Полина сдалась. Приложила к груди чужого ребенка и с недоумением смотрела, как он жадно обхватил сосок маленькими губками и сосредоточенно зачмокал.

– Мама не знала, что мы хотим назвать сына Артемом, вот и сказала – Максим, – объяснил случившееся Павел. – Но мы назовем, как ты захочешь.

Через неделю они вернулись в Пятихатки. Ребенка несла Надежда Михайловна: Полина, еще не до конца отошедшая от операции, с трудом передвигала ноги.

Вечером Полина позвонила матери, поздравила со званием бабушки.

– Что-то не так, Полюшка? – спросила мама.

– Да нет, нормально, – поспешила успокоить ее Полина. А потом не выдержала и, оглянувшись, не слышит ли кто, быстро зашептала: – Вот только почему-то я не ощущаю к нему ничего. Не люблю совсем. Вроде бы как должна любить, а нет. Он мне как чужой. Знаешь, мне кажется, его перепутали. Там была женщина, Катя. У нее тоже мальчик, такого же возраста. Я его не видела, только слышала. Но будто чувствую – это мой Темыч.

Сказала и пожалела. Мать в далеком Иркутске разволновалась.

– Доченька, это все пройдет. У тебя просто послеродовая депрессия. Такое бывает. И это только считается, что материнская любовь возникает мгновенно, стоит лишь увидеть ребенка. Подожди немного – она придет. И накроет. Да так, что не продохнешь.

Мальчика все-таки записали Артемом. Но Темычем Полина его не называла. Не могла. Она вообще никак его не называла – он был для нее просто ребенком. Чужим ребенком, занимавшим все ее время. Ее, Полины, уже не существовало. Остался робот, механически выполняющий заложенную в него программу: покормить, поменять памперс, укачать, постирать, повесить сушить, погладить, убрать, покормить, поменять памперс и так без конца.

Мама звонила часто – почти каждый день. Поначалу Полина радовалась этим звонкам, но постепенно они стали ее раздражать. Нет, мама не пыталась, подобно Надежде Михайловне, учить Полину правильно ухаживать за ребенком. Но она каждый раз обещала, что скоро все наладится. И именно из-за того, что это «скоро» никак не наступало, Полина с каждым звонком чувствовала, как ком раздражения внутри ее разрастается отвратительной раковой опухолью.

– Полечка, это у тебя послеродовая депрессия. Я читала, что до двадцати пять процентов женщин в той или иной мере страдают от нее. Потерпи, родная. Постарайся находить время для сна, отдыха.

Легко сказать – постарайся. А если этот ребенок постоянно претендует на ее внимание?! Если стоит только заснуть, как он начинает кричать, и, если через две минуты его не успокоить, прибегает встревоженная Надежда Михайловна. Бегает вокруг, квохчет, дает порой совершенно противоречивые советы, обижается, хватается за сердце, пускает слезу. И приходится успокаивать не только ребенка, но и свекровь. С виноватым видом бормотать какие-то оправдания, извиняться. Как будто она виновата, что стены такие тонкие и что всеобъемлющее чувство материнской любви все никак не накроет ее, а значит, и мать она никудышная.