«Сквозь наведенный глянец»: «Автопортрет» Владимира Войновича

«Мне было в тюрьме легче, чем многим: сидел я за то, что, как мог, говорил людям правду о нашей жизни, о Боге, верил, что здесь, на этом свете, жизнь не кончается», — пишет Светов в книге «Тюрьма», и эту мысль он варьировал неоднократно. Его душевное состояние, его вера облегчала ему тяготы заключения. Но тюрьма и ссылка — все же куда более грозные испытания, чем постоянная слежка, травля и угрозы, сопровождаемые к тому же ореолом героизма и сочувствием определенной референтной группы…

Владимир Максимов — один из тех, с кем Войнович, по его же признанию, общался «тесно и регулярно». Это не мешает ему нарисовать совершенно карикатурный портрет писателя посредственного таланта, снедаемого тщеславием и завистью к более успешным коллегам. Чего стоит только комическая сцена, где Максимов ходит из угла в угол комнаты, как бы про себя бормоча: «Этот Брандт, эта сука! Он думает, какой-то Максимов, какая-то козявка. Я тебе покажу, кто козявка! Ты еще узнаешь, кто такой Максимов». «Через некоторое время канцлер ФРГ Вилли Брандт уже не мог сказать, что он не знает, кто такой Максимов», — иронично добавляет Войнович.

Максимов, по версии Войновича, очень рано понял смысл крыловской басни: если нападать на известных людей, то твое имя в конце концов станет рядом с ними. Чувство юмора тут словно изменяет писателю: ведь через этот механизм можно объяснить и яростные нападки самого Войновича на Солженицына. «На одних известных людей он нападал, к другим стремился приблизиться». Сам Войнович может с кем-то из знаменитостей искренне по­­дружиться, влекомый чувством симпатии (как, например, с Сахаровыми). Но если Максимов сближается с Галичем, то это называется «набился в друзья Галичу». Если он оформляет своим секретарем опального Владимира Буковского, то делает это не из сочувствия, а по расчету. Собственные усилия, направленные на укрепление известности, называются у Войновича «подготовкой войны с государством», ради этой цели нужно и с иностранными корреспондентами встречаться, и на Западе издать побольше книг. Но если Максимов делает то же самое — это иронично именуется «прилежной работой над тем, чтобы иностранные журналисты и дипломаты его узнали и запомнили».

В каждом человеке есть черты, которые можно шаржировать. Мемуары предполагают установку на достоверность. Но принцип гротескной типизации, опробованный в сатирической литературе, Войнович применяет, портретируя своих бывших друзей.

Портрет опровергнуть нельзя — художник всегда может сослаться на субъективное видение. Но случается, что в качестве колоритной детали привлекается факт, который можно и проверить. Вот один из них: история публикации романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Войнович сыграл в ней важную роль: именно его попросил С. И. Липкин передать на Запад сохраненный им экземпляр романа. Войнович охотно согласился, сам перефотографировал рукопись, а потом отвез ее к Сахарову, где сделали другую копию. Обе пленки были переправлены на Запад и попали в «Континент». Однако, по словам Войновича, роман Максимову, редактору «Континента», не понравился, лишь в единственном номере журнала тот опубликовал «отдельные, плохо выбранные отрывки» и отослал рукопись с кислой припиской Карлу Профферу, «но тот тоже интереса не проявил». После четырех лет тщетного ожидания, рассказывает Войнович, ему пришлось сделать новую копию, которая была передана Ефиму Эткинду и Симону Маркишу, подготовившим роман к печати.