Сквозь ночь

На краткосрочных курсах учетчиков она, старательно высунув кончик языка, записывала все, что рассказывали главбух и главный агроном. Но более всего понравилось ей изучение рации; жаль было только, что не применялись здесь позывные, например: «…«Звезда», «Звезда»… Я «Земля»…» — а просто надо было говорить: «Никифор Кузьмич, вы меня слышите? Передаю: пахота за сутки пятьдесят шесть, простоев не было, расход горючего: дизельтопки — столько-то, лигроину — столько-то…»

И все же это были лучшие минуты — когда она сидела над рацией, а дед Семениченко уважительно вздыхал: «Техника, ничего не скажешь…»

Тридцать пять раз, день в день, ровно в шесть, — она уже привыкла, ждала этого часа и теперь нетерпеливо посматривала на четко тикающие ходики, висевшие над табуретом, где стояла рация. Буран все еще завывал и шипел, и она беспокоилась насчет слышимости. Впервые за все дни некуда было деть время. Тетя Даша кое-как сготовила на печурке еду — баранину с манной кашей. Виктор Захаров, которому всегда приходило в голову всякое, требовал ради такого случая жарить шашлык на вертеле и даже предлагал для этой цели шомпол от своего охотничьего ружья, но тетя Даша отмахнулась:

— Иди ты со своей железякой…

Юля написала письмо домой:

«Дорогая мамочка, завтра Первое мая, поздравляю тебя с праздником. У нас, правда, сегодня похолодало немножко, но в общем ничего, все в порядке…»

Потом, высунувшись из двери, набрала в кастрюлю пушистого снега, растопила и помыла голову мягкой водой. Тетя Даша спала на своей койке, похрапывая. Юля причесалась, посидела у зеркальца, перебирая влажные кудерьки. Перед отъездом она впервые в жизни сделала в райцентре перманент и сразу же пожалела: ну что за вид, барашек — и все… Она вздохнула, повесила на место зеркальце. «Неужели простудится? — подумала она о Рыленкове. — Какой же он все-таки…»

Она осторожно отогнула краешек занавески. Ребята лежат на койках. Митя Канцыбер, перебирая струны, напевает «Виють витры». Вася Яковенко тихонько подтягивает. Дед Семениченко сидит на корточках, пуская дым в печку, задумчиво глядя в огонь. А он, прикрывшись поверх одеяла ватником, смотрит в залепленное снегом окошко потемневшими глазами — бледный, ни кровинки, как пить дать заболеет.

Она опустила занавеску, вздохнула. Митя спел «Виють витры» и завел другую — «Розпрягайте, хлопцы, коні…». Эту уже знали все, даже Магамбетов, — Юля различила среди других и его гудящий бас.

А я пиду в сад зеленый,
В сад крыныченьку копать…

Песня сжимала ей сердце, теснила печалью и радостью. Она прикрыла лицо ладонями и слушала, подпевая про себя. «Дома, должно быть, тепло… Скоро вишня зацветет. В мае жуки гудят, как самолеты, ударяются с разлету об листья и об стены и падают — толстые, черные — лапками кверху… Здесь их, наверно, нету. Надо будет у деда Семениченко спросить. А божьи коровки? Посадишь ее на ладонь — маленькую, твердую: «Лети, лети…» Посидит, проползет щекотно на самый кончик, пальца, подумает и вдруг, выпростав прозрачные крылышки, поднимется в воздух. Говорят, это к счастью. Пустяки, конечно, а все же загадываешь, провожаешь глазами: «Лети, лети…»

И вот сама улетела. Мать крепилась, хлопотала, собирала в дорогу, а на вокзале расплакалась: «Куда же ты, доню? Неужто дома тебе места мало?»

Мама, милая мама!.. Ну как ей объяснишь, как расскажешь? Дома, конечно, хорошо и все любо — каждый камешек, и тополи у заводи, и густая белая сирень под окошком, и старый пруд с зеленой ряской. Все там привычно, а сердце просит чего-то большего, широкого, как эта степь. Только, пожалуй, никто этого не поймет, да и самой-то не очень ясно.

Ребята затихли. Она посидела еще немного, задумавшись, затем встряхнулась, посмотрела на ходики, повязала кумачовую косынку. Взяла свою тетрадку и вышла.

— Глеб! — деловитым шепотком сказала она, полистав страницы. — У тебя, значит, сколько всего получается?

— Ты что? — спросил Анатолий, открыв глаза. Он все еще лежал на своей койке, закинув руки за голову.

— Да вот, — сказала Юля и почему-то покраснела, — уточнить хочу, скоро суточную передавать.

— Ты погоди уточнять, — хмуро сказал Анатолий и посмотрел на часы: было сорок минут шестого.

Он поднялся и выглянул, приоткрыв дверь. Буран все еще буйствовал, и горбатый сугроб у вагончика вырос почти вдвое. Он постоял немного, притворил дверь.

— Дай-ка бумажки листок, — сказал он Юле.

Присев на свою койку, подложив под листок тетрадь, он подумал, вертя в пальцах карандаш, и написал: