Сквозь ночь

Как видно, повар не соврал, нас действительно собрались отправлять. Мы с Захаром посмотрели друг на друга.

В сущности, человеческая жизнь с ее начала и до конца есть длинная цепь решений, больших и малых, важных и несущественных, верных или неверных.

Я сказал:

— Ребята, мы с Захаром решили бежать.

Прошло несколько долгих, очень долгих минут, пока из дальнего угла не послышалось:

— А мы как же?

Это сказал заросший рыжеватой щетиной незнакомый парень в стеганке и драной ушанке. Поднявшись, он обвел всех недоумевающим взглядом.

— А мы как же? — повторил он..

Вопрос был обращен ко всем, все молчали. Прошло еще несколько долгих минут, прозвучал еще вопрос, теперь уже обращенный ко мне и к Захару:

— За вас, значит, отвечать. Считаете, это правильно?

Было ли это правильно? Было ли справедливо? Человек волен рисковать своей жизнью; оставляя себе самую малую надежду, он может сделать выбор между рабством и смертью, но вправе ли он поставить под угрозу судьбу своего товарища — даже так, ради такого выбора, ради свободы, ради борьбы?

Я рассказываю, как было, каждый может теперь ответить на этот вопрос по-своему. А тогда за всех ответил Роман Канделадзе.

Высокий, статный, изъеденный вшами, с обросшим смоляной бородой бескровным и все еще красивым лицом, он поднялся и сказал:

— Сандро, ляжешь у двери.

Сандро Гулиашвили, густобровый, с низким лбом и перебитым носом, молча встал и пошел, переступая через сидящих.

— Будет тихо, — пообещал Канделадзе. — А если кто-нибудь, понимаешь, пикнет, вот этими руками… — Он выбросил вперед ладони. — Дальше говорить не буду.

И сел.

24

План был такой: вечером расшатать две доски в окне, ночью спуститься вниз, пробежать через двор к уборной, пролезть там под проволокой наружу.

Успех — если не брать в расчет случайности — зависел прежде всего от соблюдения ритма, и вот почему.

Как мы установили, наружные часовые (их было двое) ходили вокруг двора за проволокой, встречаясь то около уборной, то где-то за школой, у ее фасада. (Если условно представить охраняемую территорию в виде круга, то каждый из них описывал пол-окружности — взад и вперед.)

Когда они уходили за здание школы, чтобы встретиться у фасада, двор на короткое время оставался вне поля их зрения; время это составляло тридцать — тридцать пять секунд. Расчет строился на том, чтобы прежде всего использовать эти секунды для спуска вниз. Спустившись, следовало лежать в снегу, пока часовые не завершат полный цикл, то есть появятся, встретятся за уборной, разойдутся и снова исчезнут за домом. Следующие тридцать секунд — перебежать двор, войти в уборную. И еще один цикл — еще тридцать секунд — выйти из уборной, пролезть под проволокой наружу.

Остаток дня мы с Захаром поочередно провели у окна, наблюдая в щель между досками, как ходят часовые. Их наверняка сменяли время от времени, но трудно было отличить одних от других: все они были до ушей обмотаны шарфами, клапаны пилоток спущены, на сапогах соломенные калоши, руки упрятаны в рукава; если бы не автоматы, висящие на груди, они точь-в-точь смахивали бы на пленных.

Весь день, слава богу, сыпал снег, щедрый снег той зимы, а к вечеру запуржило, начиналась метель; ночь обещала быть настоящей ночью под рождество. Мы продолжали смотреть поочередно в щель, пока хоть что-нибудь было видно, и все считали, отсчитывали про себя. Надо было запомнить ритм, как запоминает свою партию барабанщик в оркестре; другие ведут мелодию, а ты ждешь, пока придет время ударить — точно, ни долей секунды раньше или позднее.

И теперь еще, сегодня, прикрыв глаза, я могу безошибочно отсчитать: вот они идут… встретились за уборной, постояли там, что-то сказали один другому, может быть обругали войну, Россию, чертов холод или вахмистра, погнавшего ночью в наряд… разошлись, возвращаются… Исчезли с глаз. Давай!..

Десятки раз я повторил про себя это самое «давай», глядя в щель; но решающие секунды были пока далеки. Как только стемнело, мы принялись осторожно расшатывать доски. Надо было еще сообразить, как — на чем — спуститься.

Школу строили по хорошим нормам, высота классов была метра три с четвертью, а то и с половиной; если прибавить цоколь и перекрытия, получалось от подоконника второго этажа до земли около пяти метров. Мы хотели изорвать свои нательные рубахи и связать полосы, так делалось во всех любимых книжках, очень далеких теперь. Но Сережка-сибирячок внес поправку.

Это был паренек небольшого роста, круглоголовый, коротконосый, с голубыми глазами в светлых ресницах, на вид не дашь больше семнадцати — восемнадцати; он имел привычку ковырять ногтем мозоли на ладонях. (В 1947 году я читал «В окопах Сталинграда», там есть молоденький солдат, ковыряющий ногтем ладонь; екнуло сердце — Сережка…)

Кажется, он занимался излюбленным делом, когда мы с Захаром порешили насчет рубах, — и вдруг сказал, по-сибирски нажимая на «о»:

— Обмотки понадежнее будут.

И стал разматывать свои солдатские обмотки.

25

Ночью никто не спал. Сандро лежал у двери. За окнами свистела метель. Все было готово. Мы даже побрились.