Сквозь ночь

Секунду он стоит окаменело, бледный, а затем, рванувшись, выходит, сильно хлопнув дверью. Я еще долго не могу унять дрожь в пальцах. Хожу из угла в угол, потирая руки. Собираю рассыпавшиеся карандаши. Зачем-то передвигаю с места на место вазочки, пресс-папье, модель токарного станка, подаренную мне к пятидесятилетию. Хорошо еще, что Нины нет дома.

2

Она приходит в начале двенадцатого, пахнущая морозом. Масса впечатлений: Кочарян читал главы из «Крейцеровой сонаты».

— Ты знаешь, Синька, — возбужденно говорит она, опускаясь в кресло и трогая ладонями горящие щеки, — это место: «Няня! Он убил меня!» — просто потрясающе. Так и стоит перед глазами.

А у меня перед глазами стоит иное. Хмыкаю что-то невпопад, но она, кажется, ничего не замечает. В столовой Анна Иванна стучит посудой.

— Митенька занимается? — спрашивает Нина.

— Не знаю, — бормочу я, делая вид, что ищу какую-то книгу на полке.

— Он давно пришел?

— Давно.

Она выходит, шурша платьем. «Подалась клуша к цыпленочку», — усмехаюсь я, захлопывая ненужную книгу.

Через несколько минут в двери появляется круглое лицо Анны Иванны:

— Ужинать, Исидор Кузьмич.

Выхожу в столовую, зябко потирая руки.

— Не понимаю, что это с Митенькой, — озабоченно говорит Нина. — У него темно. Нездоров, что ли?

— Они, наверное, спать легли, — говорит Анна Иванна. — Я им туда кушать давала.

— Почему «они»? — осведомляюсь я у висящей над стулом люстры, с шумом отодвигая стул. Усевшись, перекладываю с места на место вилку, двигаю шеей, будто меня душит воротничок, и бормочу: — Они, им, их величество…

— А как же? — растерянно спрашивает Анна Иванна. Ее круглое лицо розовеет от неожиданности.

— Он, он, он! — громко повторяю, ударяя вилкой по столу в такт словам. — Уважайте же себя, в конце концов! Мы здесь все одинаковы, лично я пришел в этот город в холщовых портках и босиком, понятно? И зовут меня не Исидор, а Сидор, прошу запомнить!

Анна Иванна молча пожимает круглыми плечами и выходит. В глазах ее под очками блестят слезы.

— Что с тобой, Синя? — понизив голос, спрашивает Нина. — В чем дело? Не понимаю. Зачем ты обижаешь человека?

— Обижаю? — протяжно переспрашиваю я. — Сколько еще лет мы из себя рабство выколачивать будем, скажи мне?

— Ешь, ради бога, — пожимает плечами Нина. — Какая тебя муха укусила?

Заставляю себя промолчать. Кладу на тарелку кусок ветчины, ковыряю вилкой.

— Горчицы дать? — спрашивает Нина.

— И так горько.

Она снова пожимает плечами и продолжает есть, и меня раздражает то, что она держит вилку в левой, а нож в правой, как на банкете, и нарезает ветчину аккуратными квадратиками, намазывая каждый горчицей, и жует не открывая рта.

А потом мне становится жаль ее, и я с грустью смотрю на одряблевшую кожу ее шеи и рук, на морщины на лбу и у носа, и гусиные лапки у глаз, и на все другие вестники старости, особенно заметные в такие вот часы, Вечером, при ярком свете люстры в столовой.

3

Прежде чем пойти в спальню, еще долго вожусь у себя в кабинете: ставлю на места книги, роюсь в ящиках, открываю форточку. Беру с подоконника газету, оставленную сыном.

Фотография автоматической линии для термической обработки инструмента занимает весь низ первой страницы. Линия действительно неплоха. Это — сложная группа умных механизмов, для управления которыми требуются всего лишь два оператора; они также изображены на снимке: девушка в кокетливо повязанной косынке и парень с угрюмым лицом, в халате-спецовке и при галстуке. Посмотрев на снимок, прячу газету в ящик и отправляюсь в ванную. Там долго стою под душем, разглядываю свои сухие, широкие в кости руки, впалую грудь с запутавшимися в волосах блестящими каплями и ноги, сохранившие заметную кривизну — память полуголодного детства. Растягивая время, тщательно вытираюсь простыней, надеваю халат и наконец выхожу, неся в руках одежду.

В квартире тихо, и свет в передней погашен, только счетчик звенит и щелкает в темноте, как сверчок. Под дверью спальни теплится узкая полоска. Берусь за ручку, но, помедлив немного, возвращаюсь на цыпочках и останавливаюсь у Митиной двери, прислушиваясь. Слышно ровное, сонное дыхание. Спит как ни в чем не бывало…

Усмехнувшись и покачав головой, иду в спальню.

Лампа-грибок горит уютным неярким светом. Нина тоже спит, уронив на коврик книгу, маленькая под оранжевым стеганым одеялом.

Я гашу лампу, в темноте кладу одежду на стул и с воровской осторожностью укладываюсь. Теперь я имею возможность побыть наедине с собой и подумать.

Думаю же я прежде всего о том, что молодежь нынче совсем не та, что в наше время.

«Нашим временем» я называю годы, когда ходил в обтерханных штанах, ел соевые котлеты в студенческой столовой и стыдился надеть галстук. Нина тогда работала светокопировщицей — дни напролет в тесной каморке, при слепящих лиловых вспышках, среди бесконечных рулонов синьки. Вот оттуда-то, с тех пор и пошло: «Синька»… Другого уменьшительного от «Сидор» она так и не смогла придумать…