Сквозь ночь

— Деревья, они зеленые, понял? Как трава. И на них летом листья. А бывают еще елки, у них вместо листьев иголки.

Тут Вадик расхохотался.

— Елки-иголки… — повторял он, хохоча. Теперь ему стало ясно, что Сережка все дочиста выдумывает. Стихами только сказки рассказывают. Сережка явно попался. — Елки-иголки!.. — повторил он, нахохотавшись. — Иголками шьют, ха-ха! Думаешь, я не знаю…

— Да не такие вовсе иголки, — сказал Сережка, чувствуя, как рушится все. — Зеленые.

— Ох, зеленые!.. — снова расхохотался Вадик. Смеяться ему уже не очень хотелось, но он все же посмеялся и даже стал прыскать, будто его распирал смех.

У Сережки от обиды подступило к глазам. Он сглотнул и сказал:

— А видал ты хоть, как яблоки на деревьях растут?

— Елки, зеленые иголки, — нарочно повторил Вадик и, набрав горсть пыли, сдунул ее с ладони.

— А вишни? — не отступал Сережка.

— Какие еще вишни?

— А такие — красные, внутри косточка. Видал, нет?

Вадик набрал еще горсть пыли и сдунул ее очень медленно, чтобы иметь время подумать.

— А меня в воскресенье папа на машине катать будет, — сказал он в ответ. — Поедем подальше, где людей нет, и он там поймает суслика. Знаешь, как их ловят?

— А ты груши видал когда-нибудь?

— Груши-игруши, — небрежно сказал Вадик. — Грушки-игрушки…

Он набрал третью горсть и сдунул ее на Сережку.

— Ты чего пылью дуешься? — сказал Сережка.

— Грушки-игрушки, — повторил дурашливым голосом Вадик. — Ха-ха!

— А ты не дуйся пылью, — сказал Сережка, — а то живо по шеям надаю.

— Забоялся я тебя. Попробуй только.

— А вот и попробую.

Он подошел поближе и ткнул Вадика кулаком. Затем они сцепились, упали и стали кататься по сухой земле, пока не выбежала мама Вадика. Она разняла их и дала Вадику подзатыльник, а Сережке не дала. Это было несправедливо, и Вадик заревел. Мать увела его в дом и стала умывать под рукомойником, а он все ревел.

— Вот погоди, — сказала мать, больно утирая ему лицо, шею, уши и внутри носа (там было очень черно). — Вот погоди, придет отец, все расскажу.

— А чего он про деревья какие-то выдумывает, — сказал Вадик, всхлипывая. — И про елки-иголки всякие…

До ужина его в наказание не выпускали. Вечером же, когда он притворялся, что спит, мать тихо сказала отцу:

— Люди, Алеша, как люди живут, а нам, видишь, тесно в Майкопе стало. Нас понесла нелегкая. Мыслимое ли дело, мальчику пятый год, а он еще деревца живого не видал, какое оно. Мальчику витамины нужны, а он пылищу день-деньской глотает.

— Вон мандарины китайские в магазин привезли, — сказал отец. — Давала б ему.

— Намандаринишься теми мандаринами, — сказала мать. — Яблочка мальчик сроду не видел.

Отец вздохнул. Погодя он сказал:

— Сегодня мы с Николаем Фаддеичем в питомник ездили, насчет озеленения договариваться. Полторы тысячи саженцев вроде на поселок дают.

— Вырастет тут… — сказала мать.

— А чего же не вырастет? — сказал отец. — Тут, говорят, тополь очень даже хорошо расти может. И акация.

— Да уж хоть бы тополь… — вздохнула мать.

Наутро Вадик сказал Сережке:

— Грушки-игрушки, ха-ха… Ты тополь видел когда-нибудь?

— А меня в воскресенье папа вон куда возьмет, — сказал, как бы не расслышав, Сережка и показал в сторону шагающего. — На самый верх. Ты знаешь, чего оттуда видно?

Вадик уклончиво промолчал.

— Оттуда Москву видно, вот чего, — сказал Сережка.

— Не хочу я с тобой водиться больше, — сказал на это Вадик.

— Подумаешь, очень надо. Тебя-то небось на шагающий не пустят.

— А вот и пустят.

Вадик отбежал и запустил в Сережку комок земли, но промахнулся.

— А вот и пустят, елки-иголки! — крикнул он, прячась за угол дома.

Вечером он сказал отцу:

— Сережка хвалится, что его на шагающий пустят, на самый верх, а меня нет.

— Ух ты, великое дело, — сказал отец. — А нестрашно тебе будет на самом на верху-то?

В воскресенье отец подъехал с утра на машине. Машина в будние дни бывала серая, и на ней можно было рисовать пальцем, а по воскресеньям с утра — коричневая, как шоколадная конфета, и рисовать на ней уже невозможно было. Пока отец пил чай, Вадик влез внутрь, сел на шоферское место и подержался за руль. Сережка, стоявший как раз у дома, сразу отвернулся и стал пулять вверх комками. Вадик нажал на белый кружок, машина загудела. Курица, подошедшая было, перепугалась и дала деру, растопырив крылья. Сережка же продолжал пулять как ни в чем не бывало. Отец, выйдя из дому, сказал ему:

— Может, и ты с нами поедешь?

— Не, — ответил Сережка, хотя видно было, что ему очень хочется. Он пульнул комком в курицу.

— Ну, гляди, — сказал отец. — А то, может, поедешь все-таки?

— Очень надо… — сказал Сережка, целясь в небо. — Мой папа инженер, он вас все равно не пустит.

— Ишь ты! — сказал отец Вадика.

Сережкин отец, в комбинезоне и в сдвинутой на затылок кепке, сидел возле шагающего на длиннющей серой трубе, когда они подъехали. Он курил папиросу и объяснял что-то монтажникам, щурясь от солнца.

— А я думал, начальство в воскресенье припожаловало, — сказал он, увидев их.

— Да нет, это я тут героя своего на экскурсию привез. Все наверх, на верхний мостик, просится, что с ним поделаешь.