Сквозь ночь

Темноглазого солдата, сказавшего мне: «Садись, друг», звали Захар Павлюк. Ему шел двадцать первый год, он был родом из Винницкой области, работал до войны ремонтником на железной дороге; он успел рассказать мне свою несложную биографию в полчаса, на ходу. Мы решили держаться вместе, не сговариваясь об этом. Я думаю, что именно Захару обязан тем, что выдержал перегоны и пересыльные лагеря.

— Знаешь, что надо делать, чтобы не отставать? — сказал он. — Надо идти впереди.

Это было просто и верно, как все, что он говорил и делал.

В самом деле, идущие впереди, в голове, задают темп. Они идут как могут, пусть на пределе сил, но лишь на пределе. Они идут ритмичнее, ровнее середины или хвоста, они не должны догонять, а догонять — это самое изнурительное, самое опасное.

Мы с Захаром старались держаться как можно ближе к голове колонны. С утра, пока еще не наваливалась усталость, мы продвигались что было духу вперед и старались, сколько хватало сил, не сдавать.

Перегоны были в среднем по сорок километров, с одним-двумя десятиминутными привалами. На привалах конвоиры спешивались, кормили лошадей и ели сами (за колонной двигались три фуры с их барахлом, жратвой и конским кормом), а мы лежали на земле, на дороге и обочинах.

Захар и тут знал, что делать:

— Ложись в кювет и задери ноги кверху.

Так мы и лежали, пока конвоиры не командовали подъем. Подниматься надо было быстро, чтобы не схлопотать удар плеткой, сапогом или прикладом карабина.

Но многие не в силах бывали подняться; после каждого привала оставались лежащие.

Это был самый доступный способ распрощаться с мучениями. Обессиленный человек садился на обочину, конвоир наезжал конем, хлестал плеткой, человек продолжал сидеть, опустив голову. Тогда конвоир брал с седла карабин или доставал из кобуры пистолет.

Дорога на Кременчуг была устлана трупами. Хоронили их люди из ближних сел; никто никогда не сосчитает, сколько безымянных могил поросло на Полтавщине придорожной травой и хлебами.

12

Кормили нас один раз в сутки, в пересыльных лагерях. Норма — черпак баланды.

Баланда варилась под открытым небом в больших закопченных котлах. Цепочка котлов делила территорию лагеря на две неравные части. Одолевшие перегон попадали в меньшую половину и получали свой черпак, проходя между котлами в бо́льшую. Вместе с порцией баланды каждый получал удар палкой по голове (на выдаче дежурили трое, один зачерпывал и наливал, другой кричал «шнеллер!», третий бил палкой).

Очень важно было иметь какую-нибудь посудину. У одних были котелки, у других — кружки или консервные жестянки. У Захара оказалась крышка от котелка, а у меня никакой посудины не было. Я приспособил для этой цели противогазную маску.

Маска валялась в кювете у дороги, я подобрал ее на ходу, она здорово выручила меня. У Захара была спрятана за голенищем бритва, я срезал верхнюю часть маски, а нижнюю, с очками и хоботом, выбросил. Получилось нечто вроде купальной шапочки, туда мне и наливали баланду. Кто не имел и такого, подставлял пригоршни.

Удар палкой заботил меня лишь постольку, поскольку надо было ухитриться не расплескать при этом баланду. Она готовилась из воды с чечевицей или горохом, чаще с чечевицей. О чечевице я знал только из библейской легенды. Мне лишь предстояло познать реальность поэтических преувеличений.

На черпак приходилось два-три десятка зерен. Я проглатывал все в полминуты, на ходу, а затем должен был мучиться, глядя, как Захар пирует. Он неторопливо выпивал жижу, а затем ел зерна, каждое в отдельности. Он накалывал горошину или чечевичину щепочкой, клал в рот и подолгу жевал, молча и сосредоточенно.

Йоги утверждают, что можно насытиться одним яблоком или орехом, надо лишь научиться жевать. Я так и не научился; думаю, что никто, даже Захар, жевавший по системе йогов, не выдержал бы и двух недель, если б нам не перепадало хоть что-нибудь на перегонах.

По сторонам дорог простирались сиротливые осенние поля. Если там встречалось что-нибудь съедобное, то не было силы, способной нас удержать. Конвоиры хлестали плетками направо и налево, били прикладами, открывали огонь — все было напрасно.

Оставляя убитых в изрытом, истоптанном поле, колонна шла дальше, хрустя кормовой свеклой, морковью или картофелем.

Однажды после такого налета меня нагнал исхудалый обросший человек в замызганной шинели, я с трудом узнал начфина Харченко.

— Послушай, у тебя нет морковки? — рассеянно спросил он. Кажется, он нисколько не удивился встрече.

Я дал ему морковку, он съел ее и проговорил:

— Я тебя не видел, ты меня не знаешь, понял? — И растворился, исчез среди других замызганных шинелей. Бедняга Харченко, мне очень хотелось спросить, получил ли он задание от Гитлера и какое.

Назавтра нам попались тыквы, они лежали в поле, будто поросята, посреди почернелой ботвы. Колонна ринулась туда, конвоиры бросили коней в галоп. Топот ног и копыт, крики, удары, выстрелы, и вот все загнаны обратно на дорогу, только один, забежавший чересчур далеко, не успел вернуться.