Сквозь огненное кольцо

Его спутники тоже засмеялись, но не надо мною, а над костлявым. Я немного знал немецкий и понял: они подзадоривали неприятного типа, державшего мой браунинг, высказывая разные предположения о возможной награде за мою поимку: «Конечно, паренек — советский разведчик!»

Я клял дуб, так некстати выросший на моем пути, и думал: «Удалось нашим уйти или не удалось?» Мысль об этом заставила меня более внимательно прислушиваться к солдатскому разговору. Я понял, что солдаты обсуждают утреннее происшествие на Кобринском валу. Они думали, что кто-то хотел пробиться в крепость, но был отброшен смелой контратакой.

«Ну что ж, — вздохнул я облегченно, — отброшен так отброшен. Значит, наши ушли!»

Сознание того, что мои старшие товарищи вырвались из окружения и сейчас далеко, наполнило меня радостью, притушило чувство страха. На время яда-же забыл, что меня взяли в плен, быть может, бросят в концлагерь, будут пытать, а то и расстреляют. Ведь костлявый злорадно заявил: «Коммунист! Капут!»

Предположения мои не сбылись. Не оправдались и надежды костлявого солдата, доложившего о моей поимке толстому офицеру. Офицер одной рукой невозмутимо намыливал обросшую черной щетиной щеку, а в другой держал телефонную трубку полевого аппарата и о чем-то, посмеиваясь, разговаривал. Положив трубку, он, так же не торопясь, добрился, вытер полотенцем лицо и, крякнув, начал усиленно массировать его. Покончив со столь важным делом, офицер, коверкая русские, польские и немецкие слова, спросил: «Поляк? Юда? Русиш?»

Тут я не выдержал, зашмыгал носом и, припомнив все знакомые мне польские слова, стал доказывать, что я местный, а около крепости очутился в поисках стреляных гильз. Офицер, видимо, понял и вновь снял телефонную трубку. Связавшись с военной комендатурой, он стал допытываться, как ему быть. Что ему ответили, не знаю. Офицер подозвал костлявого солдата, что-то написал на листке блокнота, вручил его моему конвойному и неуклюже полез в штабную машину. Костлявый зло выругался и, взяв автомат наизготовку, ткнул мне в спину.

Я понял: куда-то поведут. Но куда?!

Плата за страх

В противоположном углу затхлого помещения, под самым потолком, в каменной толще стены было врезано маленькое квадратное оконце, крест-накрест затянутое толстыми железными прутьями. Солнечные лучи не могли, как бы они ни старались, пробиться с воли в затхлый сумрак. Сами прутья едва различались на темном фоне дубового щита, нависшего снаружи, как раз напротив окна. Взгляд невольно скользил вверх, выискивая для себя другие пути на волю — к воздуху, к небу, к солнцу. И он находил его под самым потолком: это была узкая щелочка между щитом и стеной, сквозь которую проблескивала яркая синь неба с пенистыми облачками.

Еще пару часов назад у меня не было ни минуты для раздумий. Зато теперь я мог, сколько хотел, вспоминать промчавшиеся с головокружительной быстротой события минувших дней, прибавлять к ним по своему усмотрению яркие краски. В горле першило, губы потрескались и горели, будто их намазали горьким красным перцем. Эта жгучая боль вдруг с поразительной живостью напомнила мне дальневосточные сопки, покрытые кудрявым густым кустарником, тенистые пади, расцвеченные лиловыми, пунцовыми, синими, белыми, желтыми лепестками цветов и напоминавшими собой огромный разноцветный ковер. Там мы жили много лет назад, еще до хасановских событий, когда я только собирался в школу. Жили как настоящие кочевники, только вместо кибиток у нас были зеленые брезентовые палатки, вбиравшие в себя весь жар беспощадного дальневосточного лета. Да и падь звалась Кочевой.

Было это в один из дней, когда весь наш палаточный городок готовился встретить героя гражданской войны, главнокомандующего дальневосточной армией маршала Блюхера. Дорожки между палатками были посыпаны невесть где раздобытым желтым песком, бойцы и командиры надели парадную одежду. И только полковая малышня продолжала жить прежними заботами. Мы лазили повсюду, где нужной ненужно. Не успел худущий, похожий на Дон-Кихота повар с длинным, как сучок, носом зазеваться, как мы стали обладателями целой связки пунцового, блестящего, словно покрытого лаком, перца. С гиком носились мы с этим перцем, будто со славным трофеем, не ведая о страшном подвохе со стороны таких красивых на вид стручков и о той каре, что ждет нас впереди.

Близилось время встречи. Мамаши кликнули нас в палатки и начали дочиста мыть нам лицо, шею и уши. Тут-то и началось! Под пологом одной палатки родился и вырвался наружу дикий вопль, напомнивший воинственный клич индейцев, идущих в бой. Бросивший этот клич не остался в одиночестве: отозвались дружки из других палаток. Я в этот момент усердно тер лицо и вдруг почувствовал, что глаза и уши мои прижигают каленым железом. Я так завизжал, что мама в испуге отпрянула от меня.